Разговор с Иваном Макаровичем он начал как посторонний, но как рыбак с рыбаком. Оказалось, что им по пути.

— Чуть не проехали наше озеро, — указал за окно Иван Макарович.

Маврик прочитал название станции. «Разлив». Странное какое-то название, совсем не железнодорожное, а — речное.

К озеру шли тоже как-то не по прямой. Наконец добрались до места. Там оказался еще один. Тоже из «незнакомых». Видимо, из таких же незнакомых, каким был Валерий Всеволодович.

Началось торопливое разматывание лесок. Нетерпеливое насаживание червей. Клева никакого. Еще бы. Полдень же. Но как скажешь об этом, если рыбная ловля напомнила давнюю рыбалку на реке Омутихе, когда Валерий Всеволодович покидал Мильву, уезжая к Владимиру Ильичу.

Вот и теперь, кажется, та же старая маскировка.

Третий, неизвестный Маврикию рыбак, предложил, показывая неизвестно куда:

— А не попытать ли нам счастья там?

— Я готов, — согласился Валерий Всеволодович. — А вы тут не пропускайте рыбу. И если начнется клев, дайте знать. Дальше берега не уйдем.

У Маврика радостно заколотилось сердце. Он почему-то покраснел.

— Не зевай, не зевай, — крикнул Иван Макарович. — Нет, это мне показалось…

Клева окончательно не было. Но рыбаки настойчиво следили за поплавками. Часа два. Наконец вернулся Валерий Всеволодович.

— А где тот?

— Остался ждать вечернего клева. Пошли.

Возвращались молча, будто боясь, что их услышит трава, кусты или дорога.

Значит, жизнь идет, борьба продолжается, надежды не потеряны! Хотелось только спросить об одном — зачем брали его. Как зачем? Неужели непонятно. Для большей маскировки. Все правильно. И если будет нужно, он готов снова отправиться ловить рыбу на озеро Разлив и ничего не поймать в нем.

На станции Валерий Всеволодович сел в другой вагон. Так, видимо, было нужно.

А Маврику не терпелось успокоить Елену Емельяновну. И зайдя к ним проститься, Толлин многозначительно произнес:

— Уверяю вас, Владик ни за что на свете не узнал бы сегодня своего отца.

— Ты неисправим, Маврик, — рассмеялась Елена Емельяновна, — спасибо тебе, родной.

Обиженного Владика увела няня. И тут Маврик решился.

— Елена Емельяновна, — начал он, — когда будет прогнано Временное правительство и когда Владимиру Ильичу не нужно будет скрываться?

Елена Емельяновна ответила не сразу, но определенно:

— Скоро. Очень скоро.

«Очень скоро», — повторял про себя Маврикий. Но минул месяц, другой, третий… Теперь уже на исходе октябрь, а правят все те же министры-капиталисты.

Маврикию необходимо снова задать прямой вопрос:

— Когда же все это кончится?..

И он задаст этот вопрос. Он разыщет своих. Он их найдет, как бы ни был велик город…

А пока:

Здравствуй, дорогой Петроград! Здравствуй, милый Невский! Здравствуй, Литейный! Здравствуйте, Степан Петрович!

— Вот вы говорили, что мы не увидимся, а мы увиделись! Как я рад встрече с вами, — говорил Маврикий, здороваясь со Степаном Петровичем Суворовым, жившим в той же комнате при казармах ГАУ, что и отчим Маврикия.

— И я рад встрече с тобою в такое счастливое время, дружище. Ты не узнаешь Петрограда. Раздевайся… Подсаживайся к столу. Герасим Петрович сейчас придет. Какой тяжеленный тючище!

Так встретил Маврикия военный инженер Суворов. По-иному отнесся к приезду пасынка вернувшийся из военной лавки Герасим Петрович:

— В такое время, когда все начинено порохом, приехать в Питер — надо иметь голову. Как только Люба пустила тебя…

— Маме очень хотелось, — оправдывался Маврик, — очень хотелось знать, как ты… И потом же, окорок, мед и масло… Разве можно было все это послать по почте.

Герасим Петрович заметно помягчел, когда Маврикий положил перед ним отформованные кружки масла, а на кружках долгожданное рельефное изображение упитанной, с большим выменем коровы, а вокруг коровы красивыми, так же рельефными отчетливыми буквами значилось: «МОЛОЧНАЯ ФЕРМА БР. НЕПРЕЛОВЫХ».

Сбылась мечта. Молодец Сидор. Наверно, ему Григорий Киршбаум по старой памяти вычеканил форму. Так славно получилась корова. Она, как и медведь на плотине, будто тоже улыбается, глядя с кремоватых аппетитных кружков сливочного масла.

— И уже есть в продаже? — спросил Непрелов пасынка, указывая на кружки.

— Да, — живо принялся отвечать Маврик и спохватился, — только не в кружках. Чтобы скрыть фамилию. Одного били в Мильве за масло. Туесова. Помнишь лавчонку у собора?

— За что же его и кто?

— Женщины. За то, что взвинтил цену.

— А-га-га… Ну да… Несомненно, — изменял направление неудобного разговора Герасим Петрович. — И правильно сделали. Не обдирай. В Петрограде тоже наказывают подобных обдирал. А это, — указывая на кружки масла, сказал Непрелов, — я снесу в ГАУ и покажу друзьям. Устраивайся и располагайся.

Непрелов жил в комнате, рассчитанной на четверых офицеров, но жили только двое. Маврикий занял ту же койку, на которой спал летом. Жарким памятным летом тысяча девятьсот семнадцатого года.

Дождавшись, когда отчим дочитает письмо от матери, Маврикий сказал, что ему нужно сделать множество покупок для товарищей, просил не беспокоиться, если он задержится.

— Только не лезь в каждую свалку. Теперь схлопотать пулю стало еще проще, чем два-три месяца тому назад, — предупредил Герасим Петрович. — Учти, что я возвращаюсь поздно вечером. Много работы. Большая работа. Огромная работа. Вот такие кипы бумаг. Страниц по четыреста. Иногда приходится засиживаться чуть ли не до утра, — говорил Герасим Петрович, будто боясь, что пасынок не поверит сказанному. — Приходится сидеть не только в Главном управлении, но проводить ночные ревизии на складах… Очень-очень трудной стала теперь работа.

Чуткий пасынок, стараясь думать об отчиме как можно лучше, все же смутно догадывался о том, чего так нескрываемо боялась его мать. И не зря — отчим очень красив. При такой выправке и при таком росте нельзя оставаться незамеченным тоскующими женщинами, каких много в Петрограде. У отчима так ослепительно белы зубы. А у мамы вставные. Они тоже сверкают, но это не ее зубы. Ах, мама, мама, ведь ты знала тогда, выходя замуж, что он моложе тебя на семь лет… Впрочем, как можно судить мать. У нее же были с ним счастливые годы…

— Ключ там, Андреич, — сказал Непрелов, застегивая новую, очень хорошо сшитую офицерскую шинель.

Ничего не скажет Маврикий о своих догадках матери. Зачем ей знать о том, что лучше всего скрыть. Скрыть — то есть солгать. А что же делать, если ложь тоже иногда бывает святой.

Рассуждения недолго занимали Маврикия. Манил город. Звали улицы. Тянуло на Неву.

Нет, грех тебе, Маврик, жаловаться на жизнь. Ты счастливец. Ты снова увидишь, как неистощимая Нева щедро дарит свои могучие воды Балтийскому морю, будто у нее круглый год половодье. На Неву нельзя насмотреться. Можно устать, стоя на берегу, но наглядеться на нее невозможно, как и на город, по улицам которого чуть ли не каждый раз проходишь заново.

Проспекты, мосты, знакомые и дорогие сердцу дома воскрешают июльские дни. Вот она, аптека, где перевязывали его. А вот окно, из которого стрелял юнкер. Ну, а уж Исаакий-то, Невский, Гостиный двор — куда они денутся. На торцовых шестигранниках нет пятен крови, пролитой безвестно похороненными петроградцами. Дожди и метлы дворников уничтожили следы июльского расстрела. Но все равно эти пятна крови, эти мертвые тела рабочих, матросов, солдат, женщин — в глазах Маврика. Мог бы и он быть похороненным на каком-нибудь из кладбищ, если бы пуля попала чуть ниже и немножечко правее.

Нужно поскорее найти Ивана Макаровича. Нашел ли его Кулемин? Наверно, нашел. Кулемин взрослый, стойкий, проверенный товарищ. На него можно положиться. Наверно, у него более подробные сведения о том, кто и где. Хотя сейчас не то что в июле. Все время встречаются вооруженные отряды рабочих. Наверно, это и есть отряды Красной гвардии.