И эти люди, извините, двадцатый год учат нас свободе и демократии?

С ЧЕМ СРАВНИТЬ дела человека? - думал я, сидя на берегу Волги. - Его величие или низость? С делом другого? С Чикатило или Христом? С кем ни сравнивай, все будет в рамках человека. Метр в палате мер и весов не многим отличается от плотницкой веревочки с узелками на концах. Нет, если уж и выявляется ценность человека, так это на фоне большой реки, по которой в начале мая мчатся последние льдины.

Меж крутых берегов сильно и честно завиваются струи на стрежне. Вот льдина попадает в путы тросов у дебаркадера. "Тут таю" - слышится. Наверное, потому, что на дебаркадере надпись "Тутаев". Мчит вода, тает лёд. Первый шмель шныряет в жухлой, прошлогодней траве… Вот она тут, рядышком мера правды, но поди прикинь ее на человека. Уж, кажется, перевозчик на "Казанке" самый к ней близкий, самый родственный. А и он уже слегка поддатый. И обликом - водяной: в широченном плаще и длиннющих резиновых сапогах. В красную клешнятую ладонь принимает по пятнадцать рублей, опускает в бездонный карман. И потом эту же "руку" предлагает дамам, когда они, нервно хихикая, влезают на алюминиевую посудину. Две посредине, я, третий, спереди. Все вцепляемся в борта, потому что хоть волна небольшая, но мотор - зверь. Да и моторист тоже характером ему под стать.

Роет яму в пепельных водах Волги его лодка. И сама из этой ямы норовит взлететь, как с трамплина.

Скутер "ямаха" догоняет "казанку". Ну, такой, который на пляжах Черного и других морей выделывает фигуры высшего пилотажа. Ракетой летит параллельным курсом. А у нашего перевозчика, оказывается, еще не до конца вывернута ручка газа. Он её винтом завинчивает, вступая в гонку со скутером, кажется, вовсе забыв о пассажирах, о двадцати метрах глубины под килем.

Проиграв гонку, хмурится. Пребывает в тяжком раздумье. Мысль его, по всему видно, направлена на реванш. На то, чтобы второй мотор поставить.

Но вот и берег. Опадает нос лодки. По инерции достигаем отмели. Перевозчик переваливается за борт. Дамам опять - руку. Во время высадки-посадки кричит коллеге на берегу: "Еще пару рейсов сделаю, и тебя утащу".

У коллеги сломался мотор. Сидит возле костра. Таганок карусельный. Чайник с огня по полукругу прямо к столу. Я подсаживаюсь. Разговариваем.

- На заводе три тысячи в месяц. Только за квартиру заплатить.

Я прикидываю. Если по сорок пять рублей за рейс, надо сто раз обернуться, чтобы четыре с половиной тысячи заработать. Железо не выдерживает.

- Паять надо. Дня два простою.

- Как власти смотрят на ваш промысел?

- Им по барабану.

- Милиции, браткам местным приходится отстегивать?

Он с горячностью заверяет, что дело их чистое, свободное.

Если и в самом деле не покушаются вооруженные люди на заработки тутаевских перевозчиков, то опять же объяснение можно найти в фундаментальности их дела, в глубокой историчности и тесной связи с водной стихией, по сути своей очистительной. Мощь и правда реки покрепче будет мощи государственной и криминальной. Хотя, конечно, государство тягается силенками с Волгой. Тот же перевозчик у костра сообщил со слов своего деда, что скорость течения с постройкой электростанций упала в три раза.

И теперь-то вал водяной страшит своей неукротимостью, а сколько же энергии излучала река в те времена, когда в такие же вот весенние дни спускали в нее струги. "Вниз по Волге-реке снаряжён стружек как стрела летит…Удалых гребцов сорок два сидят", - свидетельствует песня. Если сорок два гребца да попутный ветер в крыло паруса, да вниз по течению, - полет, другого слова не подберешь.

Бурная жизнь Тутаева столетней давности, поры расцвета, архитектурно запечатлена в знаменитых романовских трактирах. Тут надо пояснить, что большую часть своей многовековой истории город именовался Романовым - на левом берегу и Борисоглебском на правом. Было и в самом деле два отдельных города. При Екатерине их объединили в Романов-Борисоглебск. А потом назвали в память о красноармейце Тутаеве, погибшем в этих местах в гражданскую войну.

Романовские трактиры, по современным понятиям, - гостиничный комплекс, зона рекреации бурлацкого племени, сплавной, судоходной братии. В номерах, конечно, они не ночевали, но за питейными столами сиживали. Пировали, и - дальше в путь. И сейчас бы этот веселый городок ничего не стоило возродить - строения вечные. Да уж в помине нет той жизни на Волге, буйства, ухарства и бесшабашности. Во всем Тутаеве я нашел один- единственный ресторанчик, и тот - пустовал. Отрываться состоятельные люди ездят в Ярославль. А простой народ пьет свои сто пятьдесят в забегаловке, наскоро сооруженной из строительного вагончика-бытовки. Но если Волга стала течь медленнее в три раза, то пропорции питейных заведений уменьшились в двадцать-тридцать раз . Сравниваю городок трактиров и вагончик-бытовку.

Есть, конечно, в Тутаеве пивные бары. Можно футбол посмотреть, поорать. Но они все крохотные и чаще безлюдные. Выделяется один. Про него говорят: "Только для белых". Хозяин - бывший военный. Кавказцев и азиатов вежливо выпроваживает. Даже если русский человек, но обличия не славянского, пускай даже с другом-славянином пришел, всё равно вас вежливо выпроводят. Ненцам и чукчам, думаю, тут тоже не сиживать, черемисам и чувашам, по их смуглоте и черному волосу, пива здесь не пивать. Уж я не говорю о татарах - совсем близких, волжских жителях, о башкирах. Сомнительное, мне кажется, правило. Но в чужой монастырь со своим указом не ходят.

Что-то в этом есть необычное: сидеть, пить пиво и знать, что кругом "все свои". Радости особой не испытываешь. Ощущение, что в какое-то общество, клан вступил и - несвободен. Чувствуешь на себе откуда-то из-за шторы острый взгляд селекционера-хозяина, его убийственную вежливость и партийную принципиальность. Но после трех-четырех кружек подсознание отпускает, неловкость растворяется в табачном дыму. Пиво качественное. Но, главное, собеседник интересный. Молодой местный политик. Журналист. Мы с ним беседовали на тему исторического творчества. Он увлечен языческим периодом славянства. И еще старообрядчеством. В истории копает глубоко. Рассказывает заразительно. Я его подбивал сесть за написание книги. Нельзя, чтобы такой кладезь исторических подробностей пропадал втуне. Ну, к примеру, от него я узнал, что когда большие конные отряды ходили в зимний поход, то в середине этой массы всадников температура поднималась до плюс двадцати, в то время как мороз стоял под двадцать. Лошади разогревали воздух. Воины постоянно менялись местами: с периферии в центр, погреться, и обратно на ветерок. Достоверная картинка вырисовывалась о доблестях славянства в пивной "для белых". Хоть сейчас за меч берись и на рысях вдогонку. Под хмельком еще и не такое поблазнеет.

С большим знанием дела поведал молодой историк и о перипетиях старообрядчества. Оказывается, на левом берегу, в Романове, несколько церквей отдано ревнителям двуперстия. Отремонтированы. Годны для службы. Но не находится что-то среди староверов штатных священников. Для них это сложный вопрос: как бы никонианцам не уподобиться. Они привыкли в миру устраивать внутреннюю церковь. Но ведь и не отказались от храмов! Значит, не долго им пустовать.

Однако всякие темы, кроме национальных, в этом баре для белых оказывались в конце концов побочными. Все сводилось к величию нации. С досадой говорилось об идейных противниках, тычущих в глаза "германским опытом". Если и есть общее, то лишь пивные кружки. А по большому счету "мы пойдем другим путем"…

Пивные бары на правом берегу и трактиры на левом. Между ними духовная связь, пусть и не высшего порядка. Про жизнь, про политику судили-рядили в питейных заведениях и сто лет назад.

Город связан переправой лодочной, паромной. Но главное - православной. Не знаю, буду ли я открывателем некоего древнего замысла первостроителей города. Может быть, в Тутаеве все об этом знают. Но для себя, по крайней мере, открытие я сделал.