По уродству, моральному идиотизму, изуверству, патологии, уголовщине армию чиновников террора, навербованных Дзержинским в социальной и моральной преисподней, нет возможности описать. Здесь и "усмиритель Одессы" грузин Саджая, действовавший под псевдонимом "доктора Калиниченко", о террористических «причудах» которого в памяти одесситов остались были, похожие на кровавые небылицы. Здесь парижский студент, сын буржуазной еврейской семьи Вихман, до революции белорозовый "скромный, как барышня", а в годы революции, из барышни превратившийся в дикого председателя ЧК, которого за садистические казни невинных людей впоследствии расстреляли даже сами большевики. Здесь председатель кунгурской чеки Гольдин, открыто заявлявший "для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все!" Здесь — кончивший жизнь самоубийством следователь ВЧК Миндлин, ведший допрос не иначе, как наставляя в лицо обвиняемому наган. Здесь и чекисты бонвиваны-аристократы, следователь московской ЧК барон Пиляр фон Пильхау и ленинградской — правовед Рончевский, допрашивающий арестованных необычайно галантно, вставляя французские mots и отправляя людей к стенке с необычайным наплевательством, но, конечно, тоже из жажды интегрального коммунизма с веселыми глазами на красном от беспрерывного пьянства лице, перед «работой» получавший стакан водки и комиссарский обед, а после работы в подвалах ЧК выбивавший из еще не окоченевшего рта расстрелянных золотые коронки, в то время как тремя этажами выше, у рычага машины всероссийского убийства, в своем кабинете неустанно работал Феликс Дзержинский, белой нервной рукой подписывавший смертные приговоры.

Знаток женской души Мирабо, когда-то говорил эмиссарам парижского мятежа, что "если женщины не вмешаются в дело, то из этого ничего не выйдет". В ВЧК женщины густо вмешались. «Землячка» — в Крыму. Конкордия Громова — в Екатеринославе. "Товарищ Роза" — в Киеве. Евгения Бош — в Пензе. Яковлева и Елена Стасова — в Петербурге. Бывшая фельдшерица Ревекка Мейзель-Пластинина — в Архангельске. Надежда Островская — в Севастополе, эта сухенькая учительница с ничтожным лицом, писавшая о себе, что "у нее душа сжимается, как мимоза, от всякого резкого прикосновения", была главным персонажем чеки в Севастополе, когда расстреливали и топили в Черном море офицеров, привязывая тела к грузу. Об этих казнях известно, что опустившемуся на дно водолазу показалось, что он — на митинге мертвецов. В Одессе действовала также чекистка венгерка Ремовер, впоследствии признанная душевно-больной на почве половой извращенности, самовольно расстрелявшая 80 арестованных, при чем даже большевистское правосудие установило, что эта чекистка лично расстреливала не только подозреваемых в контр-революции, но и свидетелей, вызванных в ЧК и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность. Но стоит ли говорить о смерти 80 человек, тем доставивших сексуальное удовлетворение коммунистке Ремовер? Совершается коммунистическая революция и сам Ленин сказал — "лес рубят щепки летят".

Московская следовательница-чекистка Брауде, собственными руками растреливавшая "белогвардейскую сволочь", при обыске самолично раздевавшая не только женщин, но и мужчин. Побывавшие у нее на личном обыске социалисты пишут: "приходилось недоумевать, что это? особая бездушная машина или разновидность женщины садистки?"

Вся эта сеть чиновников террора Дзержинского заканчивалась безвестными, но не менее жуткими провинциальными и деревенскими фигурами. Какой-то полтавский чекист «Гришка-проститутка», одесский чекист по кличке «Амур», туркестанский чекист, бывший цирковой артист Дрожжин, екатеринославский безграмотный чекист Трепалов, ставивший против фамилии непонравившихся ему арестованных «рас», что означало "в расход"; неведомая бакинская "чекистка Любка", рыбинская "чекистка Зинка"; какая-то захолустная Теруань де Мерикур, неизвестная звероподобная латышка, прозванная «Мопсом», о которой в истории осталось только то, что она, как и Теруань, одевалась в короткие мужские брюки и ходила с двумя наганами за поясом, своими зверствами заставляя дрожать население; в сентябрьские убийства в Париже воображение парижан потряс зверствами палач-негр Делорм, привезенный в Париж Фурнье-американцем, но и у Дзержинского мы знаем среди белых чекистов черного одесского палача — негра Джонсона.

За этими фигурами чекистской мелочи стоят уже совершенно молчаливые животнообразные статисты палачи-китайцы и отряды латышей, при чем о последних никто иной, как сам Петерс пишет, что большинство из них "не понимало русского языка".

Вот армия передовых бойцов мирового октября, фельдмаршалом которой стал Дзержинский. Он связал эту армию своеобразной железной дисциплиной, окружив чекистов паутиной чекистской же провокации и шпионажа. Конечно, из этого уголовно-патологического отребья в рай бесклассового общества, если верил, то, разумеется, только Дзержинский. Известно, что за гробом умиравших чекистов Дзержинский всегда шел, хороня солдат своей армии под звуки революционного траурного марша — "Вы жертвою пали в борьбе роковой, в любви беззаветной к народу".

Неуместен вопрос, знал ли Дзержинский, что он «работает» руками садистов и отбросов уголовного мира? Он сам констатировал, что в ЧК "много грязного и уголовного элемента". Но Дзержинский не шеф армии спасения. Ленин говорил: "партия не пансион благородных девиц, иной мерзавец потому то и ценен, что он мерзавец". Слышавший на третьем этаже неистовый шум заведенных во дворе моторов Дзержинский был того же мнения. В этой кровавой кооперации разница меж чекистами была только разницей этажей. Тем то и страшна душа Дзержинского, что он не витал в эмпиреях, а всегда был человеком самой низкой практики и нечаевского беспардонного утилитаризма. Вопросов о «моральности» и «аморальности» для Дзержинского не возникало: — морально все, что укрепляет власть коммунистической партии.

Может быть уголком своей дворянской души Дзержинский и презирал особенно отвратительных палачей. Зато он понимал, что именно ужасом их работы он загипнотизировал страну и отсветом этой крови рентгенизирует души своих подданных, которые в представлении Дзержинского стали только карточками, внесенными в чекистскую картотеку.

К тому же ведь гибли враги? И важно, чтоб они гибли. А спресовывает ли им Саенко перед смертью головы или гуманно разворачивает затылок из нагана, это председателю ВЧК в высокой степени неинтересно. В крайности, переставшего быть нужным того или другого палача он объявит сумасшедшим и его истребят, "выведут в расход", а на его место поставят другого.

Вульгарно было бы делать из Дзержинского порочно-мелодраматическую нереальную фигуру кровопийцы. Гораздо страшнее то, что директор этого "театра ужасов" Дзержинский был совершенно нормальный коммунист.

С 1917 года с момента организации ВЧК авторитет Дзержинского в правительстве и в партии всегда был непререкаем. Там «наверху» было понятней, чем где бы то ни было значение роли Дзержинского. Глава ВЧК был главный персонаж революции. Это он гекатомбами трупов удержал власть коммунистической партии над народом. Это его победа.

Для главарей коммунизма в терроре характерна полная беспощадность. В то время как от терроризма Марата отстранялись даже самые ярые якобинцы, в то время как и Робеспьер и его враги одновременно пугаясь террора, пытались как-то умерить и утишить его, среди головки Кремля никогда ни один не возвысил голоса против террора.

Наоборот. Трусливая и кровожадная олигархия Кремля всегда заискивала перед ВЧК и перед Дзержинским. Верховный вождь, Ленин, лебезя, появлялся в чекистских клубах, читал доклады, одаряя любезностью Дзержинскаго. Зиновьев, Троцкий, Сталин все поддерживали Дзержинского, благодаря его только за то, что исторически всю кровь террора Дзержинский покрыл своим именем.

Вот что писал о терроре убивший адмирала Щасного за спасение балтийского флота, Троцкий: "Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтоб этого не понимать. Трудно обучить массы хорошим манерам. Они действуют поленом, камнем, огнем, веревкой!" О, разумеется, Троцкий тогда не предполагал, что через несколько лет (после того, как Сталин применил к нему это само "полено") он будет унизительно просить демократические правительства Европы о "праве убежища". Впрочем, те, кого Троцкий должен был бы при наступлении мировой революции поставить к стенке, ведут себя вполне воспитанно, охраняя «генералиссимуса» приставленными к нему специальными полицейскими.