Митенькарос, и, Господи! с каким напряжением вглядывался я в маленькое личико, едване каждое утро опасаясь, что начнут проявляться чужие, ненавистные черты: тестя, Людмилы Иосифовны, -- но, к счастью, нет: Митенькаоказался совсем-совсем моим сыном: белокурым, с серыми глазками, и вполне можно было ошибиться, глядя намою ново-троицкую фотографию сорок четвертого года, будто это не я, аон, и многие ошибались. Правда, дальше внешнего сходствадело покане шло: сколько ни таскал я самых дорогих и мудреных заводных, электрических, радиоуправляемых игрушек: автомобилей, железных дорог, луноходов, сколько ни изобретал сам, сколько ни пытался играть с ним -- увлечь Митеньку не умел: сын больше любил листать книжки, без картинок даже, в полторагодазнал наизусть ЫАйболитаы и ЫКошкин домы, ато и просто сидел, задумавшись, уставя удивительные свои глазав окно, где ничего, кроме неба, не было. И еще очень любил слушать альбинины песни, которые онаему сочинялакаждую неделю новую. Я жевал свово Мишла, = покамамане пришлаю Но, честно сказать, я и сам в свое время любил слушать альбинины песни.

А зату, родильную, ночь тещамне отплатиласполна: когдая пришел в ОВИР, чтобы забрать должные уже быть готовыми документы, капитан Голубчик со злорадным сожалением развеларуками и сказала, что у бывшей моей жены появились ко мне материальные претензии, алименты, так что моей выезд ставится под вопрос, и мне тут же все сделалось ясно, абсолютно, я даже не поехал к Альбине, про которую понимал, что она -- фигурадесятая, апрямиком -- к Людмиле Иосифовне, и та, брызжаслюною ненависти, добрые полчасаприпоминалаи все свои подарки: рубашки там разные, зимние югославские сапоги завосемьдесят рублей, браслет для часов, и устройство в МИНАВТОЛЕГТРАНС, и кооператив, и, главное -обманутое доверие, ая, хоть терпел ее монолог, в первый же момент встречи сознал отчетливо, что приехал зря, что объясняться и просить бессмысленно, что номер окончательно дохлый и реанимации не подлежитю

Как-то вдруг, сразу потемнело кругом, и я понял, что логово вынесло меня закольцевую: я вел его машинально, не думая куда, и его, естественно, потянуло загород, накрившинскую дачу, где я, оставив кооператив Альбине с Митенькою, жил последние месяцы, все месяцы после подачи, но сейчас ехать тудабыло самоубийственно: чтобы не заболеть, не издохнуть, следовало залезть в горячую ванну, которой надаче не было, следовало выпить аспиринаи аскорбинки, следовало, наконец, одеться и, кроме всего, -- надаче могланочевать Наташка, крившинская дочка, которая слишком часто в последнее время повадилась тудаездить и, кажется, без ведомародителей; предстать перед семнадцатилетней девочкою в том виде, в котором я пребывал, даже прикрывшись митенькиной простынкою, я позволить себе не мог. Я остановил машину, выглянул, вывернув голову, в разбитое окно: что там летучие мои курочки, мои ведьмочки, вьются ли роем, не отвлеклись ли начто, не отстали ли? но было темно, ни чертане видно, и, плюнув наних, я резко развернул логово и погнал назад, в Столицу Нашей Родины, наКаширку, к единственному дому, где меня приняли бы в любое время, любого. К дому, где жилапервая моя женаМашасо своей тоже семнадцатилетней девочкою, которых -- ради Альбины, ради Митеньки -- обеих я бросил, потому что машинадевочкабыладевочкаи не моя.

Батюшки! бедный Волчонок! сплеснуларуками старенькая, заспанная, со свалявшимися волосами Маша, и уменьшение моего имени, прежде так раздражавшее, показалось сейчас необходимым, словно без него и не отогрелся бы я никогда. От Маши пахло парным молоком и жаркой постелью. МашаРодина. По мере того, как тепло горячей ванны проникало в меня, я все отчетливее чувствовал, насколько замерз, все сильнее меня колотило, и зуб в буквальном смысле не попадал назуб. Окончательно я не отогрелся и под огромным пуховым памятным мне одеялом, и едвазадремал, обняв уютную, словно по мне выкроенную Машеньку -- затрещал будильник: ей наработу, и я сквозь полусон смотрел, как Машапричесывается, одевается, и впечатление создавалось, будто вернулось то невозвратимое время, когдая студентом-дипломником приехал из Горького напрактику в Москву. 8. КРИВШИН КогдаВодовозов студентом-дипломником приехал из Горького напрактику в Москву, наАЗЛК -- в ту пору еще МЗМА -- он в первую же неделю сумел прорваться к главному конструктору и заставил выслушать свои идеи, накопленные загоды учебы: и про общую электронную систему, и про паровой двигатель, и про керамические цилиндры -- все это с эскизами, с прикидочными расчетами -- и Главный, человек пожилой, порядочный и добрый, признал в Волке и талант, и техническую дерзость, но тут же разъяснил неприменимость превосходных сих качеств в данных конкретных условиях: при современном уровне мирового автомобилестроения пытаться выдумать что-то свое равносильно, извините, изобретательству велосипеда; прежде следует освоить уже существующие наЗападе конструкции и технологии, анадежды и наэто никакой, потому что никто не дает денег; правда, купили вот, кажется, завод у Фиата, но покасолнышко взойдет -росаочи выест, так что, если Волк намерен реализовывать свои идеи, пусть отправляется в оборонку, наящик -- там тебе и валюта, и все возможности применить талант (нет! сказал Волк; я не хочу работать навойну; это принципиально!)ю что ж, тогдаон, Главный, даст Волку кой-какие -- мизерные, разумеется, пусть он не обольщается -- возможности; что мелкие волковы улучшения Главный, попробует в конструкцию иногдавносить, хотя и это дело неприятное: машины народ берет и так, аперестраивать держащуюся чудом технологическую цепь рискованно -- но Волк должен сам -- тут Главный ему не помощник -- уладить вопрос с пропискою и жильем.

Вопрос уладился через брак с Машей Родиной, чертежницею техотдела, нашесть лет старшей Волка, ответственной съемщицею восемнадцатиметровой комнаты в квартире гостиничного типа, матерью-одиночкою. Машабылахорошамягкой, неброской, глубокой красотою чисто русского типаи с поразительной отвагою, в которой вряд ли отдаваласебе отчет, тащиладом; к Волку Машаотносилась нежно, совершенно по-матерински, и, если б не ее девочка, с которой Волк мало что держал обычный свой резкий тон -- которую никак не умел полюбить -- то есть, полюбить нутром, не рассуждая, прощая все, как его самого любиламать, как любилаМаша -- совместная жизнь их продлилась бы, возможно, много дольше, чуть ли и не до смерти, и никакой Альбины не появилось бы, и никакой даже эмиграции, хотя связь между эмиграцией и Альбиною Волк нервно отрицал.