Я размышляю о том, не повидать ли мне во Франкфурте Александра. Как я уже говорил, мы потеряли друг друга из виду, и мне жаль, что так получилось, потому что Александр всегда был классным парнем, хорошим другом и умнейшей головой. Пока мы едем по Франкфурту, я пытаюсь представить себе лицо Александра, но у меня это не очень выходит.

У него удлиненное лицо с большим носом, и в этом лице есть что-то средневековое, как на портретах работы Вальтера фон дер Фогельвейде или Бернара Клервоского. Они оба — средневековые художники, это я знаю[17]. Не то чтобы я точно знал, как выглядели те, кого они рисовали, но я всегда представлял себе средневековье таким, как оно показано в фильме "Имя розы" (который, правда, сделан довольно лажово), и Александр мог бы в этом фильме играть — именно потому, что выглядит не как человек нашего времени, но так, будто явился прямиком из средневековья.

Хотя, пока я думаю об этом, образ Александра постепенно всплывает в моем сознании во всех деталях, эти детали как-то не состыковываются между собой, не возникает целого, которое я мог бы мысленно увидеть, я вспоминаю только отдельные части его лица или, скажем, то, как он ходит, говорит.

Пару раз он присылал мне свои фотографии из каких-то туристических мест. На одной он стоит на палубе деревянной яхты, где-то на Кикладах или около Jüans Les-Pins, и у него очень длинные засаленные волосы, до плеч, и выглядит он на этом фото очень загорелым и держит так небрежно в руке, слегка согнутой в локте, большущий косяк. Когда я получил по почте эту фотку и письмо, написанное, как обычно, его ужасным почерком, я вдруг подумал, что мы с ним стали чужими друг другу, — потому что он писал вещи, для меня не понятные. Это тогда не особенно огорчило меня, но все-таки мне стало немного грустно. Не знаю, как это объяснить.

На другой фотографии он стоит на мосту в Каире, в фирменной майке футбольного клуба "Сан-Пауло"; за его спиной виден минарет, и он показывает правой рукой на что-то, что находится за пределами изображения, но при этом смотрит в камеру. У меня есть и еще одна его фотография, из Афганистана. Вокруг головы у него повязан мусульманский платок, он облокотился о грузовик с овощами и улыбается. Рядом с ним стоит некий моджахед, высоко подняв автомат Калашникова, и Александр обнимает его одной рукой за плечо, и моджахед тоже улыбается, но выглядит это немножко так, как будто оба они улыбаются только потому, что их слепит солнце.

Я должен объяснить, чтo имел в виду, когда упомянул его письма, которые не мог понять. Дело тут вот в чем: Александр на протяжении нескольких лет после окончания школы путешествовал по всему миру, и он, например, писал мне, что идет по следам песни You're my heart, you're my soul группы Modern Talking, песня эта на самом деле дерьмовая, но он ездил всюду лишь для того, чтобы выяснить, как далеко простирается ее популярность, — не в такие места, как Фуэртевентура[18] и пр., потому что всем и так ясно, что там ее охотно слушают, а, скажем, в Пакистан, и в Бангладеш, и в Камбоджу. Родители Александра давно умерли (погибли в автокатастрофе), и он унаследовал кучу денег, но вместо того, чтобы вложить их во что-то путное, или купить себе семь "поршей", или еще как-то с пользой ими распорядиться, он тратит лавандос своих предков на то, чтобы мотаться по всему миру и проверять свои завороченные теории о распространении поп-музыки.

Однажды — тогда-то я об этом и узнал — он написал мне длинное письмо, из Индии. Он завис, так говорилось в письме, где-то недалеко от пакистанско-индийской границы, в маленьком селении на краю пустыни; в этом селении (его названия я уже не помню) Александр зашел в бар, чтобы напоследок напиться пива или какого-то местного шнапса, который гонят из кактусов, потому что он собирался умотать в Пакистан, а там алкоголь вообще не продают.

Он, значит, сидит в баре, а какой-то индус в углу лабает на гитаре, которую ему, индусу, отвалил за ком героина некий хичевавший здесь хиппи; и вдруг этот индус протягивает Александру гитару и просит что-нибудь сыграть. Самое интересное, что Александр способен сбацать на гитаре только две вещи. Одна — это Es geht voran группы Fehlfarben, а другая — Brother Loui, хит Modern Talking. В общем, Александр принимает гитару и берет первые долбаные аккорды из Brother Loui. Индус в отпаде, он щелкает пальцами, притоптывает ногами по глиняному полу, и внезапно весь бар наполняется другими индусами, которые, привлеченные звуками музыки, скапливаются вокруг Александра, и происходит следующее: все они, как оказалось, прекрасно знали эту песню, и вот уже в этом занюханном баре посреди пустыни хор мужских голосов поет: Brother Loui, Loui, Loui… How you doui, doui, doui.

Во всяком случае, так он мне написал, добавив еще, что весь вечер вынужден был вновь и вновь играть эту мелодию и что он и индусы потом затеяли игру: тот, кто пел тише всех, должен был опрокинуть стакан шнапса; и в конце концов все они порядком набрались, и все буквально плакали от счастья.

Я хочу сказать следующее: я, конечно, понял, что имел в виду Александр, когда писал мне об этом, но все-таки как бы и не понял. Бывают такие моменты, когда я все прекрасно понимаю — как в случае с Нигелем и его футболками, — но потом внезапно смысл понятого вновь ускользает от меня. Я знаю, что это как-то связано с Германией, со здешней дерьмовой, пропитанной нацизмом жизнью и с тем, что люди, которых я знаю и к которым хорошо отношусь, выработали для себя определенный стиль поведения, боевую позицию, и теперь уже просто не могут действовать и думать иначе, кроме как исходя из этой своей позиции. Это я понимаю. Но иногда я перестаю понимать, с чего все началось, как формировался такой стиль поведения, и тогда я спрашиваю себя, всегда ли так было и не таков ли и я сам — может быть, и меня тоже другие воспринимают как абсолютную загадку.

За окном машины шумит Франкфурт. Мимо проносятся небоскребы и Messeturm, "Ярмарочная башня", сейчас пустующая, потому что никто не способен вносить постоянно такую высокую арендную плату, и я смотрю на все это, но не могу не думать об Александре, о том, как он стоял на палубе той яхты, с косяком в руке. На фотографии такой яркий свет, все так хорошо освещено и ясно видно. Мне было бы в кайф снова повидаться с ним, думаю я. Я в самом деле этого хочу.

Я думаю о том, с чего, собственно, началась наша ссора, и когда такси подъезжает к "Франкфуртер Хоф", я весь погружен в эти мысли, и водила передает мой чемодан гостиничному бою, и я расплачиваюсь с водилой, и подхожу к бюро регистрации (но мысли мои все еще далеко, потому что я продолжаю вспоминать ссору с Александром), и потом, уже в номере, сажусь в кресло, а бой с показным усердием раздвигает и снова задвигает шторы, открывает мини-бар и щелкает выключателем в ванной.

Подобные околичности я не переношу. Он мог бы прямо сказать, чего ему от меня надо. Поэтому я демонстративно присаживаюсь на край кровати и пристально смотрю на боя, и он сразу теряет уверенность в себе, откашливается, взглядывает на меня смущенно и с некоторой обидой, потом прикрывает за собой дверь и уходит, даже не пожелав мне приятного времяпрепровождения. Я мысленно обзываю его болваном, потом включаю ТВ, уменьшаю звук, ложусь на свежезастеленную постель и закрываю глаза.

В голове у меня гудит. Я устал, но знаю, что не смогу заснуть. Я все думаю о ссоре с Александром, о том, как мы до такого докатились, и тут мне вспоминается Варна, тогдашняя подружка Александра. Варна вечно ходила на вернисажи, ее всюду приглашали, и она знала всех и каждого в этих ужасно низкопробных и малоприличных барах, о которых я уже рассказывал раньше. Я имею в виду такие заведения, как Cool в Гамбурге или Sorgenbrecher[19]. Но только Варна жила во Франкфурте, и она всегда ходила в "Романтику" и тому подобные места. Баров хватало, и, главное, в них всегда пахло разлитым дня четыре назад и так и не вытертым пивом, которое чуть-чуть подванивает засохшей блевотиной. Но такие вещи многим по кайфу, даже очень по кайфу, и я сейчас расскажу почему.