А что касается типа из Порлока с его ежедневными визитами, что касается его роли в судьбе Колриджа, давайте поразмыслим, правда ли он каким-то образом обездолил любителей поэзии. К тому моменту, когда вломился этот проклятый мужлан, Колридж успел записать около тридцати строк и под конец такие:

О, когда б я вспомнил взоры

Девы, певшей мне во сне

О горе святой Аборы,

Дух мой вспыхнул бы в огне,

Все возможно было б мне.[9]

Эта дева поет под звуки цимбал, а цимбалы - это глокеншпиль, штуковина вроде трапеции, жутко уродливая, другой такой и не сыщешь.

Будь тот тип из Порлока у меня на посылках и знай я с определенностью, чем там за дверью занимается Колридж, я бы послал своего подчиненного барабанить в створки, как только поэт начертал две первые строки:

В стране Ксанад благословенной

Дворец построил Кубла Хан.

(На этом мое эссе завершается: сказано все, что требовалось сказать, выдерживая правило двух третей.)

Я сам тоже время от времени рисую... Даже устроил в Гринвич-вилледж персональную выставку несколько лет назад (в 1980-м): не оттого, что мои картины представляют какую-то ценность, - просто люди про меня слышали.

Моя жена Джил Кременц издавала книгу, и я сделал ее фотографию на суперобложку. Настроила камеру она сама, сказала, где мне встать и когда нажать на кнопку. Вышла книга с фотографией, под которой стоит мое имя, и один владелец галереи предложил устроить персональную выставку моих снимков. Только получилась не выставка снимков. Получилась выставка одного снимка. Вот вам плоды известности. Кусайте себе локти от зависти.

(Я уже третий из американской ветви нашей семьи, у кого была персональная выставка, - после моих дочерей Ненет Прайор и Эдит Сквиб. И я второй - после моего сына Марка, - кто побывал, хоть и совсем недолго, в лечебнице для психов. Я первый в семье, кто разводился и женился по второму разу. Дальше расскажу, как я на короткий срок устроился в лечебницу. Довольно давно это было, три или четыре книги тому назад.)

Кончилось тем, что я написал роман о художнике под названием "Синяя Борода". Мысль о романе пришла мне после того, как "Эсквайр" заказал статью об абстрактном экспрессионисте Джексоне Поллоке. Готовился юбилейный номер к пятидесятилетию журнала, и в этом номере давали статьи о пятидесяти уроженцах Америки, более всего способствовавших изменениям в судьбах нашей страны после 1932 года. Я хотел написать об Элинор Рузвельт, но меня опередил Вилл Мойерс.

(Трумен Капоте, который проводил лето неподалеку от меня на ЛонгАйленде, обещал написать про Кола Портера. Но в самый последний момент вместо этого прислал эссе о моей соседке по Манхэттену Кэтрин Хепберн хотите, печатайте, хотите, выбросьте. "Эсквайр" напечатал.)

"Джексон Поллок (1912-1956) был художник, - писал я,"- который в свой самый прославленный период, начиная с 1947 года, работал так: расстелив на полу студии холст, обрызгивал его краской - то сильной струей, то каплями. Он родился в Коди, штат Вайоминг, - городок назван в честь овеянного легендами истребителя животных Коди по прозвищу Буффало Билл. Сам Буффало Билл умер от старости. Джексон Поллок перебрался на Восток, в штат Нью-Йорк, где погиб в возрасте сорока четырех лет. Будучи самым неукротимым искателем приключений в той сфере искусства, которая теперь именуется абстрактным экспрессионизмом, он сделал больше, чем кто-нибудь еще, для того, чтобы превратить страну, в особенности город Нью-Йорк, в общепризнанный мировой центр новаторской живописи.

Прежде американцами восторгались за их первенство лишь в одном искусстве - джазовой музыке. Как и все выдающиеся мастера джаза, Поллок превратил себя в знатока и настоящего ценителя тех притягательных случайностей, которые художники, державшиеся формальных правил, всеми силами старались исключить, создавая свое произведение.

За три года до того, как Поллок убил себя и только что им встреченную молодую женщину, врезавшись в дерево на пустынном загородном шоссе, он начал отходить от той манеры, которую один критик определил как "живопись капельницей". Теперь он наносил краску в основном кистью - как делали прежде. Он и сам поначалу работал кистью и был ненавистником всего случайного. Да будет известно всем и каждому, а в особенности нашим филистимлянам, что Поллок, если бы того потребовали век и его собственные устремления, был способен с фотографической точностью воспроизвести на полотне, как Отец нации пересекает реку Делавэр. Ведь ремеслу живописца его придирчиво обучал, среди прочих, самый дотошный из американских приверженцев жизнеподобия в искусстве, наш гений антимодернизма Томас Харт Бентон.

Поллок всю вторую мировую войну оставался на гражданке, хотя был призывного возраста. В армию его не взяли - может быть, из-за алкоголизма, с которым, правда, ему иногда удавалось совладать. Например, с 1948 года по 1950-й он не прикладывался к рюмке. Пока шла война, он по- прежнему изучал и преподавал живопись, писал сам, а ведь столь многим из его американских собратьев по профессии пришлось на время с нею расстаться, в Европе же художникам его возраста просто запрещали заниматься своим делом диктаторы, обрекавшие людей стать пушечным мясом, топливом для крематориев и так далее.

Выходит вот как: хотя Поллок знаменит тем, что порвал с искусством прошлого, на поверку он был одним из немногих молодых художников, которые в годы войны имели возможность продолжать изучение истории искусства и спокойно обдумывать, каким окажется его будущее.

Даже тех, кто к живописи равнодушен, Поллок не может не изумлять - и вот отчего: принявшись за картину, он отключал свою волю и отдавался во власть бессознательного. В 1947 году, через восемь лет после смерти Зигмунда Фрейда, Поллок сделал такое признание: "Когда я захвачен творчеством, я не отдаю себе отчета в том, что делаю". Можно сказать, он писал на религиозные темы, поскольку тогда на Западе с энтузиазмом верили, что можно обрести душевное спокойствие и гармонию, достигнув состояния где-то между сном и бодрствованием, а достигалось это состояние посредством медитации.

Рядом с другими основоположниками важных направлений в искусстве Поллок уникален в том смысле, что его единомышленники и последователи накладывали краску не так, как делал это он сам. Французские импрессионисты писали примерно одинаково, и кубисты писали примерно одинаково, как и диктовалось требованиями школы, - дело в том, что'революции, осуществляемые ими, при всех духовных предпосылках и последствиях, носили, однако, довольно замкнутый характер, касаясь области живописной техники. А вот Поллок не создал школы разбрызгивающих. Остался в этом отношении единственным. Художники, чувствовавшие себя до той или иной степени ему обязанными, создавали полотна столь же многообразные, как многообразны виды диких животных в Африке, - я говорю о Марке Ротко и Виллеме де Коонинге, о Джеймсе Бруксе, Франце Клайне, Роберте Мазеруэлле, Эде Рейнхарте, Барнете Ньюмене, и прочих, и прочих, и прочих. Кстати, все названные были друзьями Поллока. Похоже, все жизнеспособные направления в живописи начинаются с того, что появляется искусственно созданная большая семья. Ту семью, которая возникла вокруг Поллока, сблизило вовсе не общее для всех, кто в нее входил, представление, какой по сути должна быть картина. Зато у входивших в нее не было разногласий относительно того, где черпать вдохновение: только в бессознательном, только там, где бьется жизнь, но невозможно жизнсподобие, как и морализаторство, и политические мотивы, а значит, невозможно повторение простых, устаревших сюжетов.

Джеймс Брукс, в свои семьдесят семь лет ставший патриархом этого движения, говорил мне об идеальном настрое для художника, стремящегося, подобно Поллоку, непосредственно прикоснуться к бессознательному: "Я делаю первый мазок краской. А затем сам холст должен выполнить за меня половину работы, не меньше, - только так".