На это Пенни было что ответить.

— Чтоб ты знал, у меня двойное гражданство. Так что я не нуждаюсь в каких-то разрешениях. И вообще, у меня достаточно средств, чтобы продержаться.

Джон усмехнулся.

— Неплохо придумано, право, — воскликнул он. — Пустить все деньги на ветер, вместо того чтобы вложить их в настоящее дело. Как я уже говорил, дорогая, ты просто несмышленое дитя. Почему бы тебе не одуматься и не повзрослеть?

— А почему бы тебе не оставить меня в покое и не заняться своими собственными делами? — отпарировала Пенни. — Я не обращалась к тебе за советом, не просила покупать у меня мою землю. А теперь еще раз прошу, сделай милость, убирайся!

Джон допил свой кофе, пожал плечами, а затем посмотрел ей прямо в глаза. В его взгляде сквозило явное неодобрение. И темные нахмуренные брови, и угрюмая складка в углах рта говорили, что он недоволен результатами беседы. Но Пенни удалось выдержать этот тяжелый взгляд и даже ответить на него торжествующей вызывающей улыбкой, которая, как ей казалось, должна была взбесить его. Но Джон только плотнее сжал свои губы.

— Поступай, как знаешь, — сдерживая гнев, сказал он. — Но учтите, вы видите меня не в последний раз, мадам. Я буду появляться здесь каждую неделю и повторять свое предложение до тех пор, пока не уговорю тебя. Я тебе это обещаю! А теперь, приятных сновидений.

Раздался шум отъезжающего автомобиля, и наконец наступила долгожданная тишина.

Оставшись одна, Пенни предалась невеселым размышлениям. «Я ненавижу этого гадкого человека, — в отчаянье говорила она себе, — я презираю его». Допив свой остывший кофе, она доковыляла до окна и уставилась на реку, будто пытаясь на дне ее найти ответ на все мучившие ее вопросы. Беда в том, что этот ненавистный ей мужчина не только выводил ее из себя, он и возбуждал ее. Он волновал ее воображение как никто другой раньше. Она и представить себе не могла, что такое возможно. Его ласки заставляли трепетать, изнывать от желания… Но было и нечто другое. Мало нашлось бы женщин, которые смогли бы устоять перед его грубым животным напором. Его обаяние делало его неотразимым. Однако и это не объясняло причину той власти, которую он имел над Пенни. Даже когда она поносила его последними словами, ей хотелось пробудить в нем желание, такое же страстное, как то, что испытывала она сама. Поняв это, она ужаснулась! Пенни всегда гордилась своим хладнокровием и рассудительностью. А теперь встретив Джона, она растеряла все эти качества. Ею завладела страсть, подчинила себе и заставляет творить всякие глупости. Девушка в отчаянье сжала кулаки и глухо застонала. Она никогда не признается в этом Джону, но купить этот дом на колесах было действительно безрассудно.

Как бы Пенни ни старалась отрицать правоту Джона, она была очевидна. Она действительно устроила все это, только чтобы досадить ему. И деньги тратила назло ему. И сидела без дела тоже назло ему. Он был прав во всем. Пока она старалась заняться чем-нибудь, хлопоча по хозяйству, но пройдет еще несколько дней, она окончательно поправится и ее начнет одолевать скука. Вот если бы найти какое-нибудь дело… Высоко в небе промелькнула белая цапля. Пенни с восхищением следила за ее грациозным полетом. «Вот бы нарисовать все это, подумала она. — Реку, медленно текущую вдаль как поток расплавленной зеленой лавы, изумрудные заросли вдалеке и эту прекрасную белую цаплю…» Пенни поразилась простоте пришедшего ей вдруг решения. «Конечно! — решила она. — Как все восхитительно просто. Мерривилль просто рай для художника. Я стану писать картины!»

В следующий раз, когда ее соседка миссис Браун отправилась в Чарлстон за покупками, Пенни напросилась ехать вместе с ней, прихватив список необходимых для живописи принадлежностей и чековую книжку. Она прочесала все художественные салоны города и к вечеру возвратилась домой, основательно нагруженная блокнотами для эскизов, флаконами со скипидаром, красками, холстами и мольбертом.

Все дни до конца месяца Пенни писала, как заведенная. В хорошую погоду она устанавливала мольберт в тени одного из огромных дубов и работала весь день напролет, не обращая внимания ни на духоту, ни на беспощадно кусающих комаров. Когда небо хмурилось или начинался дождь, она перебиралась в свою крохотную спаленку и прорабатывала детали эскизов или делала новые наброски. Один раз в неделю она меняла свои заляпанные краской шорты и футболку на очаровательное платье для того, чтобы в очередной раз иметь удовольствие указать на дверь непрошеному гостю — Джону Миллеру.

В один из понедельников, после очередного визита Миллера для Пенни настал день окончательных решений. Несмотря на всю свою кажущуюся непреклонность, в глубине души она сознавала, что пока еще есть шанс сбросить это наваждение и вернуться к привычной жизни. Для этого надо было только продать Мерривилль. Ее будущее в Америке казалось ей теперь отнюдь не безоблачным. Но надо было на что-то решаться. Времени на раздумья почти не оставалось. Отпуск был уже на исходе, и правила приличия требовали от нее подать заявление с просьбой уволить ее с работы, если она не собирается возвращаться домой. И самое главное, она должна была написать матери о своем решении не возвращаться в Австралию. Отступать было некуда, и Пенни с тяжелым сердцем разместилась у стола, положив перед собой кипу бумажных листов.

Заявление об увольнении она написала сразу же. А вот с письмом к матери дело не ладилось. Пенни несколько раз начинала его, но написанное не удовлетворяло ее, и она, скомкав листки, бросила их на пол. Наконец, удовлетворивший ее вариант был готов. Сложность проблемы, стоявшей перед ней, заключалась в том, что несмотря на взаимные глубокие чувства, которые они испытывали друг к другу, в последнее время между ними наступила размолвка из-за несостоявшейся свадьбы.

Мать никак не могла понять причин, побудивших Пенни внезапно расторгнуть свою помолвку с Симоном и болезненно переживала это событие. Нет, до скандалов между ними дело не доходило — они слишком бережно относились друг к другу, хотя Каролина Оуэн весьма ясно выражала свое неодобрение всему происходящему. И так продолжалось вплоть до самого ее отъезда в Европу. Пенни поморщилась, припомнив сцену их прощания в Сиднейском аэропорту. Конечно, ничего неприятного для нее в ней не было — ее мать была слишком хорошо воспитана. Но, прощаясь, она положила руки на плечи дочери и, заглядывая ей в глаза, произнесла фразу, до сих пор звучавшую в ушах Пенни и никак не дававшую девушке покоя. «О, Пенни, я все-таки надеюсь… Я думаю, ты понимаешь, что сделала с бедным Симоном… Боюсь, ты еще пожалеешь, что была так несдержанна..!» И хотя ничего угрожающего, такого, что могло бы привести к разрыву в их отношениях, в этих словах не было, все же их было вполне достаточно, чтобы заставить Пенни до сих пор ощущать неловкость. Разговор с матерью не поколебал ее и не заставил отказаться от уже принятого решения, но сомнение в том, что она совершила ошибку, отвергнув ухаживания человека, выглядевшего идеалом в глазах ее матери, продолжало мучить ее и сейчас. Обеспеченный, удачливый. Правда, самодовольный и напрочь лишенный чувства юмора, он, по словам матери, мог бы быть идеальным мужем. По мнению Каролины Оуэн, чувства самой Пенни не имели никакого значения.

Вернувшись домой из аэропорта, девушка осознала, что привычный размеренный ритм ее жизни нарушен. Ее уютный мирок был расколот ее собственной тягой к свободе и приключениям.

В этот-то переломный момент жизни ее и настигло известие о смерти отца. И сразу же проснулись смутные детские мечты. Ее неудержимо влекло в Штаты, чтобы увидеть то, о чем она грезила столько лет. Что и говорить, перспектива открывалась заманчивая. Пенни начала искать свой паспорт. И тут, роясь в письменном столе Каролины Оуэн, она сделала потрясшее ее открытие. Аккуратно сложенные документы, свидетельствовавшие о том, что мать еще во младенчестве оформила ей и американское подданство. Но Пенни ничего об этом не знала. От нее это скрыли! Почему? Что за тайна была связана с ее рождением, если такую нельзя было доверить ей?