После заката город погрузился в сон. Стояла обычная вязкая, как воздух в ночлежке, тишина. Только собаки лаяли на подгулявших семинаристов, шатающихся от забора к забору.

Канцлер дремал в кресле и вздрагивал всякий раз, когда Принц, мерявший шагами кабинет, задевал шпагой за угол стола.

- Шли бы вы спать, Ваше величество, - наконец, не выдержал Канцлер. Клянусь тенью вашего покойного батюшки, ничего не будет.

- Будет! - упрямо набычился Принц.

- Вы предполагаете, а я знаю. - Старик отчаянно зевнул, прикрыв рот несвежим кружевным платком. - Ничего они не хотят. Потому что ничего им от нас не надо. Им что казнь, что футбол ? один черт. Лишь был повод поорать.

- Посмотрим, - cловно что-то пообещав самому себе прошептал Принц и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

На утро он объявил войну. Всем соседям сразу.

Народ рванул до пупа рубахи, разорвал гармони, напился вусмерть и устроил массовые шествия в поддержку инициативы Принца. Неделю по городу шатались пьяные резервисты и горланили патриотические песни. Потом все стихло. На западном фронте было без перемен. То же самое на всех остальных северном, южном и восточном. Даже на море ничего не происходило. Полный штиль.

Пришлось заключать перемирие и опять за счет казны устраивать народные гуляния.

И вновь Принц стоял на балконе дворца и смотрел на толпу, пьяно орущую при каждой вспышке фейерверка.

Еще не сносились туфли, в которых он шел за гробом отца, а, казалось, прошла тысяча лет. Он почувствовал себя старым и смертельно уставшим. Ничего не хотелось. Жизнь короля кончилась, едва успев начаться. Оставалось только зачать законного наследника и десяток бастардов и тихо дожидаться смерти.

- Да идите вы все к чертовой матери, ублюдки! - неожиданно для себя заорал принц в зловонную мокрицу толпы, копошащуюся внизу.

В ответ тысячи глоток восторжено взревели:

" Да здравствует Король Вольдемар Второй, ура! У-ра- а -а !"

Грохнули пушки, и небо взорвалось миллиардом горящих звезд.

И тогда, впервые со дня смерти отца, Принц заплакал.

Лилькин палач

Уйдя на покой, Палач превратил поздний ужин в ежедневный ритуал. От поросенка к кролику в молоке, от полудюжины рябчиков к паштету из гусиной печени с трюфелями, и так далее, вплоть до крендельков с маком, доставленных прямо к столу еще теплыми из пекарни матушки Эльзы.

И вино шло своим чередом: пино нуар сменял бургундское, затем наступал черед шато, и под крендельки открывалась бутылка игристого кипрского.

В этот вечер, макая предпоследний кренделек в молодое вино, Палач думал о смерти.

Город отказался от его услуг. В моде был гуманизм и прочая ересь просветителей. В Конвенте и кабаках с пеной у рта доказывали необходимость отмены смертной казни. Добились своего, проголосовали и отменили. Правда, перед голосованием для пущей безнаказанности велели Палачу снести головы Монарху и всей его семье. Палач выполнил свою работу на совесть. Потом вытер меч, плюнул на помост, забрызганный монаршей кровью, и ушел, провожаемый улюлюканьем враз осмелевшей толпы.

Было это лет десять назад. С тех пор смерти в жизни горожан не стало меньше. Как выяснилось, она не подчиняется декретам Конвента. Она все также исправно собирала дань. Просто растеряла весь былой аристократизм и сакральность, стала мерзкой и жалкой, как наводнившие город нищие.

Каждое утро с улиц подбирали трупы, вылавливали в заросших тиной каналах, находили в закоулках городского парка, выгребали кровавое месиво из разгромленных кабаков. Смерть не щадила никого: изуродованных мертвецов выносили из лачуг и роскошных особняков, наспех перестроенных согласно прихотливому вкусу новой знати. Палач специально ходил посмотреть на несколько новоявленных трупов. Даже топорной работой это было сложно назвать. Нынешние любители кромсали, рубили, дробили и пыряли кто как умел. В доброе старое время даже умершие под пытками на дыбе Палача выглядели куда пристойнее.

Печальные мысли прервал стук в дверь. Палач нехотя встал, взял лампу и пошел открывать. Большой охотничий нож остался лежать на столе. Смерти Палач не боялся.

На крыльце стояли четверо. Загомонили все разом. Больше всех старался самый маленький, черный и вертлявый, как бес. Подкручивал тоненькие усики и резко проводил ребром ладони по острому кадыку.

Сначала Палач подумал, что они хотят прикупить вина, не хватило ребятам. Но внимательнее прислушавшись к словам вертлявого, чуть не выронил лампу.

- Повтори. Только не все хором. Пусть говорит этот. - Палач ткнул вертлявого пальцем. Тот покачнулся, расплылся в пьяной улыбке и чуть было не свалился с крыльца. Спас толстяк, вовремя подперев его мощным пузом.

- Желаем, бля, што бы все по закону и понятиям! Как у людей, понял? сказал вертлявый, облизнув губы.

- Дай-ка гляну. - Палач протиснулся между перил и тугим животом толстяка и прошел по тропинке туда, где в темноте белело женское платье.

- Эту суку удавить мало. Но надо все путем, как положено, - сказал самый спокойный из четверки, встав за спиной у Палача. - Вот разрешение от Пахана. Бабок дадим, сколько скажешь...

Но Палач его не слушал. Он, как завороженный, смотрел на тонкую шею девушки. Представил, какая она ломкая и нежная, как стебелек хризантемы, побитый первым осенним заморозком.

- Как зовут вас, госпожа? - прошептал Палач.

- Лиля, - ответила девушка и опустила голову.

- Лилия. - прошептал Палач. Сразу же представился черный пруд и одинокая лилия, положившая на черное стекло льда cвою белую головку, увенчанную хрустальной диадемой первых снежинок. - Лилия...

- Договорились? - прохрипел над ухом самый спокойный.

- А? Да, да, конечно. Едем.

...Он вывел их на берег лесного озерца. Все здесь было, как он хотел: черная вода, луна и строгие стволы сосен.

- Есть в графском парке черный пруд,

Там как поймают, так и прут, - гнусаво затянул чернявый, но тут же получил локтем в бок от самого спокойного.

Палач взял девушку под руку и повел по влажной от вечерней росы траве к берегу. Ее рука была такой нежной и легкой, и сама она в полупрозрачном шелковом платье казалась сотканной из лунного света. Палач подумал, толкнуть ее, полетит над водой и дальше в высь, навстречу полной луне диковинной белокрылой птицей.

Он поставил девушку на колени. Ее онемевшие от страха пальцы никак не могли ухватить скользкий стебелек свечи. Палач осторожно загнул их по очереди, один за другим, каждый раз немея от прикосновения к фарфоровой утонченности ее пальцев.

- Молись, милая. Молись, как умеешь. Если бы бог слушал только одобренные церковью молитвы, он бы не знал и сотой части того, что творится у него под носом, - прошептал он ей в маленькое ушко, зажигая свечу.

Четверка осмелела и, чавкая мокрой землей, стала подбираться ближе.

- Стойте, - прогремел голос Палача. - Стойте, где стоите, жалкие душегубы. Имейте почтение перед Смертью. - Он выставил вперед хищно заблестевший в лунном свете клинок. - Слушайте и молчите! С вами говорит Палач, безымянный и безликий слуга Смерти.

Четверка замерла, не решаясь пересечь невидимую черту отделявшую их от Палача.

- Не всякому суждено родиться, но всякому рожденному суждено умереть. Смерть есть таинство, а творение смерти есть высшее из искусств. Грязные ублюдки, отнимающие жизнь, что вы знаете о ней? Вам никогда не познать Жизнь, потому что вам не дано постичь - что есть Смерть. Так смотрите же, вы, жалкие подмастерья Смерти! Смотрите внимательно! Может быть вы успеете уловить великий миг, когда Жизнь покидает тело...

С этими словами он неожиданно для своих лет легко, как юный матадор, развернулся, рисуя в черном воздухе серебристую дугу протяжно засвистевшим мечом.

Одним ударом он снес голову девушке и загасил дрожавший язычок свечи...

... Назад возвращались молча. В машине было душно от табачного дыма и жарко от притертых друг к другу тел.