Однажды за обедом он опять затеял разговор.

— Есть ли вокруг нас идеальные люди?

— Конечно, есть, хотя и неидеальные, — отвечали ему. — Прекрасные люди!

— Вот видите! Это уже ваши критерии. Хоть и неясные, но уже критерии. — Он указал в окно на серебристую стрелу самолета, которая чертила линию на чистом небосклоне. — Машину ведут пилоты… Корабли в космосе — космонавты… Ясно море! Их отбирают, сверяя с заранее изготовленными образцами! Эталон собран из нужных частей — характеристик личности: здоровье, отменные знания, смелость, воля, семейное положение… Как выискивают кандидатов в космонавты? Сверяют натуры с эталоном! У кого несообразности, того выбраковывают.

— Откуда вам известно? — загалдели ребята.

— И парашютистов и десантников так же подбирают! — напыжился Александр. — Можно не только примеривать по эталону, но и с детства, с пеленок тянуться к образцу! А то: любовь — стихия! Душа — стихия! Непредсказуемая, неуправляемая! Будто нельзя знать год своей свадьбы, количество детей или обожествлять в себе донжуанство!

— Не рисуйте карикатуру! — напали на него. — Нельзя же учить любви с десяти лет! Глупости! Может быть, с пеленок назначать год свадьбы?..

Тут уж дали волю чувствам девушки.

— Вы настаиваете на стихии? — обернулся к ним Александр. — К восьми годам малыш знает восемьдесят процентов того, что он получает за первые семнадцать лет жизни! Он вовсе не малыш! Ветви характера его, будто листья из почек, выметнулись! Посмотрите, какие ныне молодые спортсмены! С какой волей защищают титулы чемпионов! Все дело знаете в чем? В том, что воспитатели не знают критериев…

После каждого завтрака и обеда к вагонам подъезжали легковые машины, автобусы, крытые брезентом машины-«вахтовки», они забирали танцоров, певцов, лекторов, увозили их в залы поселков. Вечером, после концертов и встреч с населением, мы опять собирались в коридорах, купе, в вагоне-библиотеке и в вагоне-клубе, пели, танцевали. Александр не лез здесь в споры, удалялся от толпы, хотя интерес к нему заметно возрос. Однажды вечером мы вышли с ним прогуляться после ужина по улочкам поселка. На темно-синем пологе неба мерцали звезды. Под ногами хрустел ледок. Из окон домов лился свет, а из дверей клуба валил пар, выплескиваясь оттуда вместе с танцевальными ритмами.

— Вот размышляю я о колоссальных возможностях воспитания… — задумчиво произнес он. — Кто ныне учит математике? Математик! А кто оттачивает глаз и руку юному художнику? Опять же художник-живописец! Тайну творчества открывает творец! Но кто кует инженера? Вы скажете, инженер! Нет, ошибаетесь… Его, к сожалению, лепит по своему образу и подобию учитель… Кто воспитывает штукатура — опять же учитель… С детских лет ученик оторван от своей будущей специальности… Приходит на стройку или в цех только в шестнадцать или в девятнадцать лет! Уже поздно…

— Да почему же? — удивился я, шагая рядом с Александром.

— Почему? В десять лет мальчик влюбляется в девочку, которая еще играет в куклы… Это уже пора обработки ветви любви! А где те ножницы садовника? Нужны критерии и принципы, правильная оценка поведения… Лермонтов стал гением не только потому, что он от рождения гений, а потому, что получил своевременное воспитание…

Мы обошли несколько деревянных двухэтажных домов, миновали темный переулок, возвращались к светящимся окнам вагона в огороженном забором тупике станции.

— Жизнь Лермонтова далековата от наших дней, — сказал я мимоходом. — Он ведь не был комсомольцем и пионером…

— Ну и что! Для Мишеля было удивительно, что он влюбился десятилетним пацаном. А разве нынешние школьники не таковы? Разве вы сами не влюблялись в десять или в семь лет? — Луч света упал на лицо собеседника, оно было одухотворено. — Не знать про такие секреты ребят и быть воспитателем! Вспомните стихотворение «Кавказ»:

— Мне не приходилось читать о любви детей… Даже в подростковой литературе писатели этой темы будто стыдятся, — бормотал я несколько растерянно. — Есть формула: «Дети до шестнадцати лет не допускаются…»

— Вот именно! — погрозил небу пальцем собеседник. — На Кавказ Лермонтова бабушка возила в тысяча восемьсот восемнадцатом, двадцатом и двадцать пятом годах. Ему было четыре, шесть и десять лет. Наткнувшись на детскую любовь поэта, я стал спрашивать у взрослых людей об их секретных дневниках детских лет. Штука, конечно, деликатная. Кое-что мне удалось раздобыть. Поразительные откровения!

— Погодите, погодите, — остановил я Александра, дернув его за воротник. — Выслушайте меня… Человечество ценит мирового гения не за то, что он походит на обыкновенных мальчишек, а, наоборот, за то, чем он от них отличается!

— Для нас Лермонтов не исключение, а образец, — строго возразил Александр, выбросил руку вверх, будто поэт ангелом витал в лучах медленно разрезающей потоки туч луны. — Ясно море! Эталон поэтического дара, ноли, гражданской и армейской храбрости!

— Гиперболы и восторги… Его сложная натура обжигалась зноем туповатой юнкерской среды.

— Туповатой, конечно, туповатой, — резко махнул рукой Александр. — И все-таки среда была разной. В детстве его окружали бабушка Елизавета Алексеевна, слуги, крепостные девушки, они играли с ним, забавляли его и баловали, но не погубили задатки таланта. Развили их!

— Если бы развивали девушки, то ничего бы не развили…

Александр рассмеялся.

— Ну-ка, перечислите всех педагогов, которые обучали Лермонтова? Давайте! — Он растопырил пальцы, чтобы загибать их по одному. — За ним ухаживали старушка няня, немка Кристина Осиповна Ремер, крепостной дядька Андрей Иванович Соколов, гувернер-француз Иван Капэ, домашний врач еврей Аксельм Левис да еще учитель-грек… Лермонтов один из русских гениев, о воспитании которого мы знаем немало подробностей. Иногда кажется, что без этого невозможно выстроить никакую педагогику… Не верите? А, а, а… — Опять махнул рукой. — В четырех-пятилетнем возрасте мальчик посетил театр, и через восемь лет отмечает в письме к тетушке: «был я в театре, где я видел оперу Невидимку, ту самую, что видел в Москве 8 лет назад; мы сами делаем Театр, который довольно хорошо выходит…» Кроха запомнил мать, хотя ему было около трех лет. В его душе зацепилась смутная мелодия песни, что пела мать Мария Михайловна. Его учитель Алексей Зиновьевич Зиновьев имел теоретические труды по педагогике! В методике его было не столько словесное убеждение (заметьте!), но факты, примеры и еще — воспитательные обстоятельства! Слышите? Это ли не тренинг! Ходят с мальчонкой по городу, смотрят памятники истории, скульптуры, картины, а потом Мишель письменно отчитывается о впечатлениях.

Несколько вечеров толковали мы с Александром то в купе вагона, то на морозном воздухе, удаляясь в перелески, на лесные вырубки, гуляя по леспромхозовским поселкам. Натура восторженная, он вовлекал меня в споры, щедро сыпал фактами, философскими категориями, книжными примерами.

За окном катилась стена сосняка. Иногда подбегали прозрачные березняки, кустарники. На каждой станции агитпоезд «Молодогвардеец» загоняли в тупик на двое-трое суток, и мы, живя в вагонах, в купе, питались в ресторане, а днем и вечером ездили на машинах или ходили пешком в клубы, в красные уголки предприятий, в цехи, даже на лесные деляны, где беседовали с собравшимися, читали стихи, лекции… В агитпоезде ехали артисты, поэты, библиотекари, комсомольские работники…

— Вы упомянули о дневниках современных ребят, — напомнил я однажды Александру. — Неужели и ныне есть Печорины и Онегины, имеющие личные журналы? Это же мода девятнадцатого века…

— Есть! Их миллионы! Но дневники секретные. Никто из ребят не доверяет взрослым свои тайны. Отбирают такие записки матери у дочек и сыновей, сжигают в печах. Единой точки зрения на ребячьи тайные дневники у педагогов нет. Откровенные записки богаче и достовернее всяких социологических анкет! Лермонтов — чудо, феномен! Из его писем, стихов, воспоминаний, заметок ребята составили карту характера поэта. Сравниваем натуру гения с характерами нынешних комсомольцев и обнаруживаем ключ… Ключ к исследованию всякого характера!