– За что?! – воскликнул я. – За что его могли арестовать? Только не говорите, что мой отец стал преступником, сударь. Я не поверю в это, я буду вынужден обвинить вас во лжи!

– Преступником? – господин Лакедем медленно покачал головой. – Преступником... Смотря что подразумевать под этим словом. Нет, с точки зрения властей, юный Авраам ду Пирешу не был преступником в обычном понимании. Но те самые обычаи, о которых я уже говорил, были приняты и в его доме. А вот это уже считалось серьезным преступлением против церкви и государства.

– Но почему? – я не мог усидеть в кресле и вскочил. От негодования – не на хозяина дома, разумеется – рука моя легла на эфес шпаги. – Объясните мне, господин Лакедем, если все обстояло так, как вы рассказываете, если никаких других прегрешений не совершали эти несчастные, неужели их преследовали столь жестоко?! Чем грозило престолу и церкви то, что кто-то не ест свинину? Или зажигает свечи в субботу? Что из того, что португальские евреи, давным-давно верующие в Христа, изредка вспоминали традиции своих предков?

– А в чем провинились гугеноты? – в свою очередь, спросил Исаак Лакедем. –Разве опасно для государства то, что часть его граждан поет по-французски те псалмы, которые другая часть распевает на латыни? – он покачал головой. – Любезный господин Портос, вы задаете вопросы, на которые вам не ответит никто – кроме, разве что, самого Творца. Но с ним вы, надеюсь, встретитесь еще очень нескоро... Если же вы хотите услышать мнение скромного ростовщика – извольте. Португальский король, так же, как его испанский собрат, действовал по принципу: «Один монарх, один народ, одна вера!» По-своему он был прав. Как правы были некогда король испанский Фердинанд и королева Изабелла, изгнавшие евреев из страны и позволившие инквизиции преследовать испанских конверсос. Кстати, многие евреи тогда бежали в Португалию, король Мануэл Счастливый разрешил им селиться в Порто. Однако вскоре если не они, то их дети выяснили, что бежали из огня, да прибежали в полымя! В Португалии тоже появились инквизиторы, еврейских детей отбирали у родителей и крестили насильно сотнями. Вера скрепляла единство народа, а слухи о том, что довольно многочисленный слой подданных исповедует нечто, отличное от веры большинства, смущало слух монарха. Возможно, испанские и португальские короли вовсе не хотели того, что, в конце концов, произошло. Ведь в стране пышно расцвело доносительство, самые низкие человеческие качества вдруг получили возможность проявляться в деле, которое казалось весьма уважаемым – в защите государственного единства. Многими двигала зависть, желание занять место более преуспевшего соседа. Иные, разумеется, искренне полагали «новых христиан» врагами. Словом, хотя вы еще молоды, сударь, можете себе представить, сколь ужасной стала жизнь соплеменников Авраама ду Пирешу – задолго до его рождения... Простите, господин Портос, что я то и дело отвлекаюсь, но без всего этого вы не до конца поймете всю трагедию вашего отца. А ежели и поймете, то не почувствуете ее. А я хочу, чтобы вы именно почувствовали!

– Продолжайте, сударь, – ответил я, стараясь держаться спокойно. – Продолжайте, я хочу знать все, что вы можете мне рассказать.

Лакедем кивнул.

– Так вот, – сказал он, – вашего отца обвинили в вероотступничестве. От него требовали признаться в тайном следовании иудейским обрядам и покаяться в том. Публичное покаяние могло избавить его от пыток и мучительной казни на костре.

– И что же? – спросил я, стараясь говорить спокойно. – Как поступил мой отец?

– Постарайтесь понять его положение, – сказал Исаак Лакедем, – его ужасное положение. От него многие отвернулись, никакой поддержки он не ощущал ни от кого. В застенке человек остается один... трудно, порой – нечеловечески трудно при этом сохранить твердость до конца, – он помолчал немного. – Авраама ду Пирешу, в конце концов, вынудили признаться в том, что он был тайным иудеем, и приговорили к публичному покаянию. Покаяние... это было еще одним испытанием – правда, не для тела, а для духа... – он вдруг поднялся из кресла и сделал приглашающий жест. Я последовал за ним в дальний угол комнаты. Лакедем остановился у тяжелой шторы из темно-вишневого бархата. Пристально посмотрев на меня, он резко отдернул шторы. Я отшатнулся от неожиданности.

Штора скрывала огромную, во всю стену, картину в черной полированной раме. Я увидел большую площадь, заполненную народом. В центре, в пламени костра корчился привязанный к столбу человек. Его окружали солдаты в сверкающих касках и нагрудниках. Чуть в стороне от костра был изображен помост, на котором стояли на коленях несколько человек в странных уродливых одеяниях. Сердце мое наполнилось ужасом – их одеяния были точной копией той странной одежды, которую я нашел в оружейной башне нашего дома и которую зачем-то захватил с собой.

– Что это? – спросил я. Голос мой дрогнул. – Кто эти люди?

– Так обычно проходило аутодафе, – пояснил Исаак Лакедем. – То есть, «акт веры». Нераскаявшиеся грешники сжигались на костре, – он указал на человека, охваченного огнем. – А вот так наказывались те, кто покаялся, – его палец уткнулся в изображение людей на помосте. – Их обряжали в позорное одеяние, которое называлось санбенито или замарра, давали в руки толстые свечи из зеленого воска, на шеи вешали веревки и выводили на площадь. Здесь, на помосте, под чтение молитв, они должны были громко объявлять о своем раскаянии. Как правило, после этого их подвергали бичеванию, – он задернул штору, но ужасное зрелище все еще стояло у меня перед глазами. Лакедем осторожно тронул меня за руку. – Ваш отец, – тихо сказал он, – прошел через это. В тот момент ему, повторяю, было всего лишь семнадцать лет...

Моя рука потянулась к эфесу шпаги. Еще немного, и я, наверное, искромсал бы проклятое полотно в куски. Я посмотрел на старого ростовщика.

– Зачем вы мне это показали? – спросил я его с непонятной мне самому ненавистью.

– Чтобы вы знали, какие испытания выпали на долю Авраама ду Пирешу, когда он был моложе вас, своего младшего сына, – просто ответил он, и моя ненависть улеглась так же быстро, как и появилась.

Мы вернулись каждый на свое место, и я заставил себя допить вино.

– Это произошло в 1588 году? – спросил я вдруг. Перед глазами моими вновь встало позорное платье моего отца с надписью «1588. Авраам. Еврей-еретик».

Ростовщик удивленно взглянул на меня.

– Да, в 1588 году, в июне, – ответил он. – Как вы догадались?

– Вы же сами сказали, – я не хотел рассказывать, что храню санбенито отца.

– Я сказал?

– Ну да, вы же только что сказали, что ему было тогда семнадцать лет. Мой отец родился в 1571 году. Что было дальше?

– Авраам ду Пирешу был освобожден из застенка. Инквизиторы учли его раскаяние и молодость. Однако его жизнь отныне превратилась в жизнь прокаженного. Прежние друзья чурались его, новых он завести не смог. Собственно говоря, верность ему хранила только его невеста – юная Сарра душ Сильва. Несмотря на то, что родители ее, господа душ Сильва, отказали несчастному Аврааму от дома.

– Так звали мою мать... – пробормотал я в некоторой растерянности. Вообще, рассказ ростовщика то и дело отсылал меня к событиям знакомым или узнаваемым. – Но что заставило ее родителей столь жестоко отнестись к моему отцу?

Господин Лакедем пожал плечами.

– Трудно сказать, чего в их отношении было больше, – ответил он. – Возможно, они опасались того, что гласная слежка за помилованным и раскаявшимся еретиком навлечет подозрения и на тех, с кем он общается. Но, скорее всего, причина была в ином... – он вдруг замялся.

– В чем же? – спросил я нетерпеливо. – Говорите, говорите же, сударь, вы ведь уже и так сказали немало!

Господин Лакедем отвел взгляд.

– Вскоре после того, как инквизиция объявила о помиловании вашего отца, – ответил он, чуть понизив голос, – начали ходить упорные слухи, что он купил себе жизнь ценой предательства. То есть, Авраам ду Пирешу согласился стать негласным осведомителем Священного Трибунала и доносить инквизиторам на тех конверсос, которые были тайными иудеями.