— Купишек нету, — хмуро пошутил Найденов.

Он не любил Розовый район, и, когда ближе к бульварам в витринах стали появляться настоящие, из плоти и крови, женщины, пожалел, что не вышел на площади Странствий. По большей части черненькие, с мелкими чертами смуглых лиц, они лениво бродили по своим освещенным квадратам, словно не вполне проснувшись. Некоторые, точь-в-точь как давешний манекен, неспешно раздевались в помаргивающем красном свете (правда, манекены не вызывали ассоциаций, связанных с мясной лавкой и зоопарком). Их равнодушная невозмутимость мешала поверить, что стекло прозрачно с обеих сторон. Одна, поставив толстую ногу на табурет и позевывая, распяливала между растопыренными пальцами чулок, чтобы рассмотреть дырку. Найденов на секунду замедлил шаг, приглядываясь. Цветозона выглядела тусклой, серой, только в самой верхней части светились голубые прожилки.

Улица Регистан тоже была пока еще тихой и почти безлюдной. Только у дверей стриптиз-баров кое-где уже лениво прохаживались зазывалы.

Скоро он миновал последние проулки Розового района и, пройдя аллейкой небольшого сквера, засаженного кипарисами и туей, оказался возле отеля «Славутич». Нижний ярус здания был выстроен в русском стиле — с башенками, луковичками, стрельчатыми окнами и веерообразными белокаменными лестницами подъездов. Верхний, несравненно более высокий, возносил свои сорок или пятьдесят этажей зеркальным пеналом, по которому неспешно ползали просвечивающие лифты. На площади перед отелем традиционно штукарили клоуны и фокусники. Какой-то крепыш плевался струями огня, не прекращая вдобавок жонглировать горящими булавами. Парочка рыжих — один, как водится, весельчак-коротышка, другой на две головы выше, но сутулый и грустный отнимали друг у друга большой трехколесный велосипед. Грустный ударил коротышку по башке надувной палкой, и у того из бровей забили струи слез. Всласть набегавшись и наоравшись, они взгромоздились на велосипед и поехали по кругу — один крутил педали, а второй, сидя задом наперед, кланялся и протягивал редким зрителям шляпу, отмечая каждое подаяние ликующим гоготом.

На бульварах круглые фонтаны, распустив разноцветные плюмажи воды, громко пощелкивали попадавшимися в струе воздушными пузырями. Воздух переливался радугами, и мелкая водяная пыль лакировала пластмассовую листву. Впрочем, в круглых гранитных клумбах по четырем углам перекрестков росли настоящие липы.

На бульварах было оживленно и весело.

Он брел по боковой аллее мимо нескончаемой вереницы ресторанов, распространивших столики где на веранды, где просто на тротуары. Белые мазки скатертей, янтарные пятна пивных кружек, темная зелень винных бутылок, угольная штриховка лакейских фраков, яркие полосы галстуков и многоцветные одеяния женщин — все это пестрило, шаг за шагом отставая, но тут же вновь и вновь накатывало, чтобы наполнить душу знобящим ощущением праздника.

Он взглянул на часы и оглянулся. Спешить не было никакой нужды.

Конечно, пятьдесят рублей не могли явиться серьезным обеспечением полноценного участия в этом радостном карнавале. С другой стороны, экономить все равно уже не имело никакого смысла. Всего через час или полтора — короче говоря, как только он переступит порог «Маскавской Мекки», — жизнь переменится, и что тогда будут значить какие-то пятьдесят рублей?

Найденов сел за первый попавшийся столик.

Ресторанчик был отделан по-восточному — боковые стены террасы, закрытые коврами, поддерживали резной потолок, по которому тут и там вился плющ. У центральной колонны он кудрявыми прядями свисал до полу. В дальнем углу сдержанно пировала компания каких-то арабов. Их стол был обставлен совершенно по-бедуински — в центре огромное блюдо с мясом, а вокруг тарелки с зеленью, лепешки, чайники, грушевидные стеклянные стаканчики. На низеньком столике сбоку дымились кальяны. Чуть ближе ко входу расположились за кофейно-коньячной сервировкой две прекрасно одетые женщины. Одна, оперевшись подбородком на ладонь, картинно курила длинную черную сигарету и понимающе кивала; вторая, белокурая и круглолицая, что-то вдохновенно рассказывала. По соседству с ними толстяк лет сорока пяти в роскошном клетчатом пиджаке терзал выпуск «Первого финансового бюллетеня». Неожиданно он выкрикнул: «Нет, ну вы подумайте! Двадцать семь пунктов!» (женщины оглянулись, курившая пожала плечами), отшвырнул скомканную газету и тут же расстроенно махнул официанту. Официант кивнул и очень скоро поставил перед ним полную кружку. При этом он невзначай подхватил пустую и уж совсем между делом вернул на место газету, в которую толстяк, благодарно замычав, немедленно и взволнованно углубился.

Сделав все это, официант поспешил к новому посетителю.

— Мне бы… ну, попить, что ли, — грубо сказал Найденов.

— Пива? — предложил официант, угодливо наклоняясь. — Свежайший грольш. Вчера получили. Может быть, предпочитаете темное? Гиннес? Кельникен? Меню не желаете? Наисвежайшая рыбная доставочка. Балычок. Севрюжка.

— Шараб-кола есть?

— Маленький — двадцать пять, большой — сорок.

— Сорок?!

— Можете и так посидеть, — сказал официант, мирно пожимая плечами.

Найденов почувствовал, как вспотела спина.

— Принесите маленький, — отрубил он. — А меню не надо.

Толстяк продолжал шуршать газетой. Время от времени чувства вскипали в нем, как убегающее молоко, и тогда он фыркал и восклицал что-нибудь вроде: «Западная сталелитейная на восемь пунктов! Нет, ну вы подумайте!..» Арабы галдели и размахивали руками. То и дело у кого-нибудь пиликал телефон, прерывая течение беседы. Как только один араб договаривал свое и совал аппаратик в карман, оживал другой в кармане у соседа. Женщины тоже толковали о чем-то вполне материальном: до ушей Найденова долетали обрывки фраз, и по всему выходило, что касались они какого-то неудачного вложения в недвижимость, приведшего одну из них чуть ли не на край финансового краха. Впрочем, судя по тому, что, допив кофе, дамочки заказали ужин, стоимость которого Найденов боялся даже вообразить, катастрофа если и грозила, то не сегодня.

Он сидел, потягивая шараб-колу и рассеянно посматривая… нет, делая вид, что рассеянно посматривает по сторонам.

Все вокруг выглядели спокойными и уверенными в себе, и ему тоже хотелось бы ощутить спокойствие и уверенность. Он имеет право: ведь он сидит за столиком ресторана под сводами Рабад-центра… наблюдает, как хрустальная вода изливается из глотки серебряного дельфина… тянет горечь шараб-колы… окружен безмятежием праздничной толпы… Увы — вместо уверенности и покоя он чувствовал только раздражение и озабоченность. Он старался не думать о Насте, но это никак не получалось. Вот сейчас она вернется домой — а его нет. Он представил, как Настя растерянно стоит в дверях, повторяя: «Леша! Леша!..» — а отзывается только куцее эхо. Ну потерпи! Пожалуйста!.. повторял Найденов про себя, не замечая, что губы непроизвольно проговаривают каждое слово. — Пойми, я должен был так сделать! Иначе бы ты запутала меня своей любовью, заморочила бы… и я не смог попасть на кисмет-лотерею! Только не говори, что я тебя обманул. Ты сама уехала. Но неважно, не в этом дело. Я вернусь через три часа. И никогда потом, никогда… веришь? Разве ты можешь подумать, что я хочу оставить тебя одну в этом сумасшедшем мире? Не нужно, не плачь. Я скоро вернусь. Если бы я хоть на секунду мог предположить, что рискую тобой, рискую тем, что могу оставить тебя одну, разве я пошел бы за их погаными деньгами?! Я точно знаю: все будет хорошо.

Деньги, проклятые деньги.

Все вокруг думали о деньгах. Здесь, под хрустальной крышей Рабад-центра, было особенно понятно: деньги пропитывали окружающий мир, сочились по тонким канальцам жизни, и нельзя было найти хотя бы сантиметр пространства, где бы не блуждали их всепроникающие флюиды.

Шараб-кола приятно ударила в голову.

Что делать — мир принадлежит богачам и бизнесменам. Что остается? остается быть спокойным. Биржевые сводки. Недвижимость. «Западная сталелитейная». Ха-ха. Болтайте себе. О недвижимости. Об акциях… «Когда я слышу ваши обычные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и мне становится жаль вас… Потому что вы думаете, что дело делаете, а сами только напрасно время тратите. Вы же, может быть, считаете несчастным меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы — это я не то что допускаю, а знаю твердо…»