— Ловко вы меня представили.

— Говорю, как понимаю.

— А чем же вы покроете недостачу овец? На падеж спишете? На волков?

— Это не велика забота. Четыре овцы! Найдем! Главное, не хочу, чтоб тень на людей наших падала. Такие шаньги.

— Кто ж тогда памятник сковырнул? — спросил Пирогов. Поднялся. — Верно говорят: любовь слепа.

Деревня Коченево была самой отдаленной от райцентра, от действующей круглый год столбовой дороги. В весеннее половодье, в осеннюю шугу наполнялась высокой водой небольшая речка Каланша, и тогда деревня бывала отрезана и неделю, и две от административного центра и остальных сел. Горе, если к половодью не успевали завезти муку, соль, керосин…

С запада подпирал Коченево поднебесный Идынский хребет, с ледником, вечным снегом. С севера к деревне подступала вековая тайга — ельник, кедрач, уплотненный зарослями можжевельника, маральника, шиповника, высокими — в пояс! — травами. Перед войной, сухим летом, по чьей-то неосторожности вспыхнула она с опушки, полыхала четыре дня, пока не вызвала сильный ливень с неба. Теперь огромная черная плешина по склону круглого елбана топорщилась обгорелыми пнями и стволами безжизненными, как кресты на погосте.

Коченево возникло как старообрядческое поселение. Говорили, что ему почти двести лет уже. В начале века, когда толпы переселенцев двинулись в Сибирь на вольные черноземы, Кабинет, управляющий округом, направил в Коченево тридцать крепких семей, нарезал им земельные участки на исконных выпасах старожилов. Кабинет отстаивал интересы православия, но делал это с иезуитской расчетливостью на стихийную нетерпимость, обиду, вражду. И была вражда. До смертоубийства доходило.

Торговая лихорадка не минула и Коченево. Хотя и не на караванной тропе стояла деревня, а общий угар стебанул и ее. Дремучие старообрядные мужики рты пораскрывали: якорь-тя, антихристов приют.

В пору революционных переворотов личное обрело силу социального принципа. Старообрядцы за старое и здесь держались и большей частью оказались в белых рядах. Бывшим переселенцам ничего не оставалось, как искать защиты у красных партизан и драться в их рядах. С колчаковцами драться. С разными безымянными формированиями местных и неместных атаманов, есаулов, комиссаров, на крутых поворотах истории выпадающих на свет из старого, несущегося вразнос фургона.

К тридцатым годам Коченево стало большим людным селом. На пусыгинской фактории была организована мараловодческая ферма. Лесохимики открыли пункт по сбору и приему живицы. Следом возник и колхоз. Ожило, будто живой водой умылось село. Но в самый разгар коллективизации объявился близ него новый атаман Васька Князь. Васька никакой веры не придерживался, не признавал ее за другими. Днями и ночами стояли его заставы на дорогах, перехватывали едущих, идущих — все живое, предавали лютой смерти, ночью подбрасывали изуродованные тела на сельсоветские пороги. «Вот вам!» Кому, за что?.. За ним гонялись четыре года. Даже самолет летал над горами, разыскивал логово. Васька возникал внезапно. Так же внезапно исчезал в неизвестную сторону, оставив пару растерзанных советских активистов да кричащих дурными голосами их родственников. Испугался он самолета. Смекнул, что от него не укроешься. И отступил. Поговаривали, что ушел за границу. В Монголию сначала. Оттуда — в Маньчжурию.

Война сильно оголила деревню. Мараловоды, колхозники главное дело свое на баб и стариков бросили, сами ушли фашистов бить. И снова, как много лет назад, будто свет померк над Коченево. Обезлюдело, притихло. Раз в месяц появлялся там долгожданный гость — райпотребсоюз. В обмен на яйца, масло, шерсть, шкуры привозил соль, спички, керосин. Однажды сахар привез. Три куля полных!.. Распродал по ценам, невиданным со времени всемирного потопа. Лишь потом выяснилось, что сахар был ошибочно отфактурован в Коченево, что предназначался он строителям рудника. Ударцев долго разбирался с этим делом, но не усмотрел злого умысла: деньги от продажи сахара по высоким коммерческим ценам (рафинад и песок) были до рубля сданы в кассу, оприходованы через банк…

Корней Павлович подъехал к сельсовету. Увидел на двери замок. Подумал, что Смердову, пожалуй, не удалось дозвониться сюда, что придется на ходу организовывать сбор людей. Все бегом, все на скорую руку.

Пирогов лишь один раз был в Коченеве и не знал, где живет председатель Совета. К счастью, из проулка вынесло мальчишек-шкетов. Увидев коня под седлом, человека в милицейской форме, с ремнями через оба плеча, с кобурой на поясе, из которой выглядывала литая круглая ручка нагана с маленьким колечком для страховочного шнура, остановились. Зашмыгали носами. Он поздоровался первым, громко, по-командирски. Мальчишки ответили вяло, недружно, будто ожидали подвоха.

Подтрунив над их несмелостью, он спросил, где живет предсельсовета.

— А это хто?

— Вот те раз! Князькин.

— Ты его в тюрьму повезешь?

Пирогов озадаченно вскинул брови.

— За что ж его в тюрьму?

— А он ульи развел и — молчок.

— Ай-яй-яй… Ладно, это мы потом с вами обговорим. Так где искать его?

— Дома ж, где еще! Во-он изба-то…

Князькин выбежал навстречу. Как к родному брату бросился. Чуть не на груди повис. Обрадовался. Или делал вид, что обрадовался. Это был мужик лет сорока пяти, рыхлый, с толстой потной шеей, нетерпеливыми хватающими руками.

— Товарищ Пирогов никак! Как же, слышали, слышали!.. Слава те! А мы тут думали-думали…

— Здравствуйте, товарищ Князькин. — Протянул руку, ощутил влажную, как и шея, ладонь, испытал нетерпение тотчас ополоснуться. — Что уж такое вы думали-думали?

— Как же? Такие деньги собрали! Убей — не знал, что в деревне столько денег было!

— В мошнах прятали?

— Где придется. Кто в мошнах, кто в чулках, кто в подушке… Проходите. Гостем будете. Сообразим… Перекусим с дороги.

— Я завтракал. Спасибо. Идемте лучше в сельсовет.

— Понятно. Я — сам момент.

Он убежал в дом, сказать ли, куда и с кем идет или одеться. Несмотря на близкий к полудню час, он был в застиранной нательной рубахе. Пирогов зачерпнул ладонью воды из бочки, ополоснул руки, потом снял фуражку, расстегнул ворот гимнастерки, вывернул подворотничок наружу, освежил лицо и шею.

Князькин застал его утирающимся носовым платком. Заволновался: ох, ах, пошто так-то. Сообразил:

— Я — сам момент.

— Не надо, — остановил Пирогов. — Я привычный.

— Да, да. Вы ж военный человек.

Пока Князькин отпирал замок на сельсоветской двери, внутри длинно и безутешно заливался телефон. Пирогов занервничал. Это могли разыскивать его. Шел второй день его отлучки. Как там дела у девчат?

Князькин дверь наконец распахнул, в два прыжка одолел просторную прихожую, как пожарный, ворвался в кабинет, схватил трубку.

— Алл-с, Алл-с!.. Я… Я те не отчет!.. Да! Дать ему?..

Протянул трубку Пирогову.

— Смердов потерял вас.

Иван Никитич спросил, как доехал. Пожаловался на дурную связь: три часа потратил, чтоб дозвониться. «Чего уж там связь, когда Совет на замке», — подумал Пирогов. Спросил:

— От моих никаких вестей нет?

— Я звонил дежурной, предупредил, что ты в Коченеве.

Князькин принял из его руки трубку, повесил на рычаг осторожно, будто боялся, как бы из нее не посыпались драгоценные слова недавнего разговора, и остался стоять у аппарата то ли давая понять, что время горячее, военное, рассиживаться некогда, то ли не зная, как вести себя.

Пирогов поискал глазами вешалку, увидел три деревянные колка у двери, повесил на средний фуражку. Сел. И Князькину предложил.

— Нам обсудить надо кое-что.

Князькин на ходики глаза вскинул. Стрелки стояли на месте, показывали шесть без трех минут. Чешуйчатая, как большая еловая шишка, гиря полулежала, полувисела, уперевшись одним концом в плаху длинной лавки вдоль стены. Князькин чертыхнулся, подтянул гирю.

«А стрелки не подвел, — отмстил Пирогов, удивленно глядя на преда, возвращающегося на место. — Они тут по солнцу живут, что ли?» Спросил, едва Князькин сел за стол: