К встрече нового начальника райотдела готовились старательно. К встрече его, Пирогова. Это было непривычно. Но приятно.

Дав круг по комнате, Корней Павлович снова вышел в кухню. Девушка стояла в распахнутой двери, ожидая разрешения уйти или какого-нибудь распоряжения.

— Кто это все?.. Постарался…

— Старший лейтенант приказал, — отозвалась она охотно и тем тоном, каким любят прихвастнуть подростки.

— Ударцев? — переспросил он.

— Да-а…

Он еще раз двинулся в обход неожиданных владений теперь уже, чтоб скрыть от девушки смущение, растерянность. «Вот и возьми его за рупь-двадцать, — думал он, делая вид, что внимательно осматривает столик ручной работы, металлическую кровать с гнутыми крашеными спинками. — Как же это в нем живет?.. Холодность и внимание, черствость и забота… Как горячий лед или… Что же между ними — черствостью и заботливостью?.. Или он иначе меня представлял? А увидел и разозлился. Сначала на себя… Бывает так, злится на себя, а ест ближнего… Но… Но ведь он еще до того, как увидел, был взведен. Даже не поднялся навстречу. Вел себя как… А может, он ожидал ко-го-то другого? И весь марафет не для меня. Для того, другого. Но в последний час ему сказали: едет безвестный зеленый Пирогов… Кто такой?»

Он вернулся в кухоньку, сказал девушке, что она свободна.

— А вещи-то, товарищ лейтенант! Ваши вещи.

Чемодан, узел с постелью и кое-каким еще холостяцким барахлом управленческий автозак сбросил в отделе милиции, а сам умчался дальше. Пирогов был всего лишь попутным пассажиром.

— Подождут. Постепенно переношу.

— Зачем на себе-то? У нас три лошади. И ходок. Мы — мигом, только скажите.

— Это тоже старший лейтенант подсказал?

Он так и не успел понять Ударцева, хотя очень хотел этого, загубил массу времени по вечерам, сопоставляя факты и наблюдения, пытался заглянуть в его насупленную душу. Но тем-то и был значителен Михаил, что обе крайности его натуры не зависели от настроения. Резкость и терпение, холодность и участие сосуществовали в нем естественно, притерто, как фугованные доски стола или шкафа, и невозможно было угадать, какая половина — холодная или теплая — перетянет какую.

На другой день по приезде, в назначенные восемь тридцать, Пирогов был в домике за райисполкомом. Вечером он продумал предстоящий разговор, полагая быть предельно чистосердечным: вот я весь, молодой, малоопытный, если не подхожу в пристяжные, скажите прямо мне и управлению; не скрою, поогорчаюсь день-другой, но переживу, а у полковника Рязанцева уменьшится оснований не пустить меня на фронт.

Ударцев рассматривал газеты. Сидя ответил на приветствие, заговорщически поманил пальцем, тем же пальцем ткнул в развернутый лист.

— Имеешь мнение, откуда на оккупированной территории полицаи взялись? Не немцы, а русские, украинцы, татары — черт бы их всех побрал. Свои подонки!

Если бы он учинил Пирогову экзамен по праву или криминалистике, это не было бы так неожиданно и, пожалуй, послужило бы началом к откровенному разговору. Но Ударцев с первых слов поставил все с ног на голову.

— Печатаем в газетах списки орденоносцев, медалистов. Когда-нибудь по тем столбцам всякий любознательный школьник сможет сам посчитать, сколько у нас за войну героев было.

— Ударцев сделал паузу, понизил голос, как бы давая понять, что ему не совсем приятна, а скорее и совсем неприятна следующая мысль, но долг служебный, гражданский обязывает не замалчивать ее ради истины и дела. — А кто и когда посчитает — сколько у нас дезертиров было? Дезертиров, уклонистов и прочей мерзости! Считаю, что их списки тоже надо печатать. Один столбик — орденоносцы, герои! Другой — укрывшиеся от призыва в армию, сбежавшие из частей. Каждому то, что он заслужил до конца дней своих.

Об этом не принято было балаболить и даже опасно было думать. Правда, товарищ Сталин говорил, что есть в Красной Армии предатели. Но тут… Что отпущено богам, то заказано быку.

«Провоцирует? — терялся в догадках Пирогов. — Испытывает на преданность? Или…»

— Не задумывался? — Заметив неуверенность помог Ударцев. — Ладно. В голову глубоко не бери, но и далеко не отпускай. — Свернул газету, аккуратно положил на угол стола. — Давай направление…

Взглянув на часы, он коротко рассказал о районе: горы, ущелья, тайга; кое-где в этих изрытых богом палестинах разбросаны деревни; живут в них люди нехлипкие, но большей частью своенравные, верные традиционному укладу жизни.

Пирогов хотел спросить, в чем это проявляется, но Ударцев опять взглянул на часы и заговорил об отделе милиции: канцелярия запущена, патрульная служба чуть теплится, профилактика среди населения не ведется, дознания, следствие… Он не договорил, наверное, боялся совсем перепугать Корнея.

— Три начатых гражданских дела, одно уголовное я сам довел, — продолжал Ударцев суше, будто отчитываясь перед начальством. — Одно в прокуратуру спихнул, два прекратил… Одним словом, расчистил сейф… Кадры. — Он как вчера откинулся на спинку стула, шумно выдохнул: фу-у-у… — С кадрами — труба. Девишник, а не милиция. Семь из восьми — месяц, как в органах. Так что… — Быстро взглянул на часы, встал. — Приступай не спеша. Приглядывайся. Знакомься с людьми. Это очень пригодится. Акклиматизируйся.

— Как-как? Мне не понятен смысл… Знакомство — само собой. Но акклиматизироваться… Это — фигурально?

— Буквально. С высотой не шуткуют.

— Я два года… в управлении.

— Ржанец на версту ближе к господу богу, чем управление… Условимся на будущее: фигуральностей и прочих намеков не терплю. Люблю ясность. Инициативу, порядок, быстроту исполнения распоряжений. И ясность. Это мои условия.

Такое было невразумительное начало. То ли Ударцев принадлежал к числу тех неоригинальных людей, кто привык доверять только себе, то ли считал, что учиться плавать надо на глубине в условиях отчаянных: или — или…

Мысли, воспоминания… Скачут потревоженные, не уследить — кто, куда, откуда. Но больно разрывается сердце, и это уже что-нибудь значит. Сердце — оно, может, раньше понимает, кто ему друг, кто недруг?

Пирогов вздрогнул, отнял ладони от глаз. В приемной раздались осторожные, крадущиеся шаги. Раз или два Корней Павлович замечал, что так неслышно ходил Михаил.

«Что за чертовщина?»

Он ощутил за спиной близкий холодок. Но в тот миг кто-то стукнул в дверь костяшками пальцев и сразу толкнул ее. На пороге, припав плечом к косяку, стояла Ирина Петровна Долгова, печальная, потемневшая лицом.

Пирогов поднялся навстречу. Вытянулся машинально в стойке, не зная, как вести себя перед ней, покраснел слегка, точно застали его в чужом, не принадлежащем ему кресле.

— Входите… Вот сюда… Или сюда… Садитесь. Садитесь же!..

Она присела на краешек стула у самой двери, того самого, на котором сидела вчера, отвечая на вопросы Кречетова. Некоторое время она не могла говорить, а глядела в стену перед собой сухими неподвижными глазами. Корней Павлович, остерегаясь быть докучливым, потоптался немного на месте, тихо, как тень, опустился через два стула от нее.

— Вы верите, что его больше нет? — наконец спросила она, чуть повернувшись к нему.

— Я обязан верить. Хотя, конечно…

— А я не верю… Видела своими глазами и не верю.

— Понимаю. Все так неожиданно.

— Не по-людски как-то… Не по-людски…

— Пожалуй. Но… — Ему не хватало слов. — Понимаете, в сейфе стоит бутылка водки. Распечатанная…

Она тягуче посмотрела ему в глаза.

— Михаил… Степанович не любил это… Ту бутылку он открыл двадцать второго июня… Когда война началась… Отпил глоток. Остальное, сказал, допьет после победы…

— Вы долго вместе работали? — спросил осторожно Пирогов. Его не столько романтическая история бутылки удивила, сколько осведомленность и памятливость Ирины Петровны.

— Мы работали… три года, два месяца и… одиннадцать дней. Вас удивляет, почему я и дни считаю?

— Я не успел подумать об этом.

— Вы, товарищ лейтенант, умный человек. Тактичный, не в пример другим. Михаил… был хорошего мнения о вас… Он говорил, что ему повезло с заместителем. С вами…