Мой дух мог заснуть, но не погибнуть и скоро сильный толчок заставил меня очнуться. Однажды над водной ширью, в лучах заходящего солнца я кружился среди таких же красивых существ, как и я. Мы занимались тем, что ловили птиц и отпускали их с разноцветными розами. Это был детский спорт и мы были веселы, как дети. Вдруг я заметил молодую девушку, быстро летевшую мимо. Она грезила о чем-то и мчалась вперед с неподвижным взором, созерцая бирюзовое небо, где начинали сиять самые большие звезды. Улыбаясь от радостной беспечности, я догнал ее, приглашая присоединиться к нам. Она не сразу поняла меня и потом, когда я был совсем близко, бросила на меня взгляд, исполненный плохо скрытого негодования. И только тогда я заметил рубиновое сердце — признак Ороэ. Я узнал ее: то была Гонгури, моя Гонгури!.. Я был уничтожен, испепелен этим мгновенным взглядом. Я мог лишь молча поднять руку в знак уважения и бросился вниз, на землю, дрожа и закрывая лицо руками, хотя никто не мог меня видеть. Я опустился на плоский камень пустынного берега и упал на него лицом. Так я лежал очень долго. Потом постепенно во мне возник великий гнев. Я встал и поклялся звездному небу, что какой угодно ценой стану достойным хотя бы лучшего взгляда Гонгури.

На другой день я снова заблудился в лабиринте мыслей Дворца Мечты. Мне снова показалось, что меня окружает безнадежный хаос и я никогда не отличу в нем истинно-ценного от хлама, — но вот, я снова услышал Везилета. Закрыв глаза, я вижу его, как наяву: высокий, седой, вечно дымящий листьями Аоа, пахнущими эссенциями тропических смол. Он был прекрасен среди множества приборов и машин, прекрасна была его речь — чистая и сухая, как треск электрических разрядов и в центре ее — светлые сверкающие глаза юноши, излучающие вдохновение и невероятную волю. Он не читал определенного курса. Разные сведения можно получить из книг и потому он говорил лишь о том, что волновало мир и тянул нас за собой на высоты подлинной науки. Я дрожал на его лекциях, как любовник, и бледно-коричневая кожа моего лица становилась огненной от возбуждения. Случилось так, что в то время вновь разгорелся давнишний спор о строении материи. О, Митч, тогда идеи были для меня чем-то другим, чем теперь!

У них был другой повелительный тон! Они захватывали сознание до крайних глубин! Здесь, на Земле, такой силы нет даже у голода! Страсть, овладевшая мной после встречи с Гонгури, лишила меня способности спокойно рассуждать. Я был влюблен безмерно и чисто. И вот, под влиянием жажды найти еще неведомое, во мне возникла отчаянная, фантастическая мысль: достигнуть громадного, почти бесконечного увеличения и собственными глазами посмотреть из чего состоит Мир!

Я еще не знал настоящих трудностей систематической работы и терновых венков творчества, но я жаждал всех страданий ради достижения цели. Я изучил все машины мира и много наук, надеясь найти в них хоть намек, хоть тонкую нить, чтобы войти за ней в царство тайны. Прошло два года. Я похудел, мои глаза приобрели сухой блеск первой настоящей боли и я стал искать одиночества. Я полюбил пустынные места в горах, далеко к северу от Лоэ-Лэле, у задумчивых нечеловеческих изваяний, высеченных неизвестным скульптором. И там внезапно настал мой великий миг.

Я лежал на плоском камне, моем обычном убежище, отдыхая от непрерывных мыслей и неудач. Мой взгляд неподвижно покоился на миниатюрном диске нашей луны, в глазах расплывался серебряный свет и, кроме него, мой мозг не воспринимал никаких ощущений. Вдруг в его полусонных глубинах сверкнула, охватив от края до края весь невидимый горизонт, чудовищно яркая молния. В одно мгновение я был на ногах. Машина Риэля была найдена. Я не помнил явившейся мысли, так как она была мгновенна, но я знал, что она живет во мне и теперь остается только расшифровать ее.

Я не Риэль, я — Гелий, человек худшего мира. Я не могу вспомнить идеи моего изобретения и потому тайна его отодвигается в неизвестную пучину будущего. Но я был Риэлем и делал великие открытия, и одно из них сбросило меня отсюда. Еще два года я почти не спал, бледнея в лабораториях фантастического здания, два года с безумным темпом мысли я переходил от книг к вычислениям, от вычислений к опытам и лекциям. Гонгури пришла ко мне смотреть в горящие глаза, вечно погруженные в странную работу, и я достиг наконец ее желанного взгляда, но в то время моя душа пламенела иной всепоглощающей страстью и я принял его лишь как случайную награду, совсем крошечную награду.

Однажды Гонгури спросила меня, чем я занят? Она стояла так близко и ее рука так дружески сжимала мою, что мне захотелось говорить о любви, но я сдержанно и уклончиво ответил, что стараюсь «постигнуть тайну материи».

Гонгури покачала головой.

— Нельзя постигнуть тайны Материи, не зная тайны Духа, — сказала она; но ее поэтический идеализм вызвал во мне только снисходительную улыбку.

С тех пор я часто замечал издали сияющий взор Гонгури, уделяя ей и всему окружающему лишь немногие минуты и незначительные слова. Я знал одни вычисления, бесконечно сложные вычисления.

Я работал в гигантских «Мастерских Авторов», занимавших фундамент Дворца Мечты. Здесь выделывались новые машины, все без исключения, как бы фантастичны они ни были. Немногочисленный персонал этой опытной станции прогресса в большинстве случаев ничего не знал о данных заказах, отмечая только их итоги. Во главе мастерских стоял старикашка Пейрироль, выбранный туда за свою нечеловеческую любовь к машинам. Днем и ночью я видел его проверяющим мускулы своих железных любимцев, то изящных, хрупких и сложных приборов для точнейших измерений, то огромных электрических молотов, изрыгавших торжествующий чрезмерный грохот в атмосфере стальных плавилен. Тысячи тонн металла выбрасывались вверх, освобожденные с помощью поверхностей онтеита от своего веса, и вновь падали, давя на чудовищные рычаги, наполнявшие движением все гигантские залы Дворца Мечты. Я сроднился с этим вечным движением, шумом, визгом и шелестом, выделывая части моей машины и торопя помогавших мне мастеров из студентов верхних этажей. Десять раз модель оказывалась недостаточно точной, десять раз мы принимались за нее снова. Пейрироль встретил меня однажды тонкой усмешкой. По его мнению, я должен был поплатиться за свои фантазии. То, конечно, был намек на существовавший в Генэри эстетический обычай, по которому неудачники всегда старались возместить расходы Мастерских Авторов. Я снова поднялся в аудитории и библиотеки. Однообразными днями я просиживал за чертежным столом или блуждал, не видя, по бесконечным музеям и городам всех эпох, воспринимая сквозь сон сказочное величие и помня все одну и ту же мысль, пока меня не нашли ночью без памяти под лапой атлантозавра. Меня немедленно отправили в санаторий в чудесном бору, где я пробыл около месяца, купаясь в душистых хвойных ваннах; но лишь только я немного поправился, я вернулся в Мастерские Авторов. И я победил! Я первый увидел, наконец, как плотный кусок вещества превратился в мелькающий вихрь светящихся точек; но они двигались слишком быстро, сливаясь для глаза в сплошные полосы и я придумал способ следить за ними, следуя всем их бесчисленным движениям. Я научился наблюдать эфемерные, мимолетные явления, замедляя их, замедляя самое время. И много преград преодолел я еще. И тогда я понял, что вовсе не разрешил проблемы, потому что все числа равны перед бесконечностью; но лучших результатов я и не ждал. «Неделимые» превратились в сложные светящиеся подобно звездам тела, окруженные спутниками меньших размеров. Для высшего сознания в том не было ничего странного, ибо что же в самом деле есть величина и длительность?

Гелий вздрогнул.

— Стало холоднее, — сказал врач.

— Нет, как страшно: что это, отражение идей, повторявшихся со времени Бернулли, или, может быть, вовсе не сон?

— Страшно? Тебе страшно?

— Нет, нет, но слушай, что было дальше!

Я улетел к Везилету поделиться с ним моим успехом. Он встретил меня с недоверием, потому что давно знал о моих невероятных занятиях, но когда я стал излагать ему свои идеи, он так увлекся, что слушал меня много часов подряд. Моя слава росла быстрее шума приближающейся лавины. «Риэль, Риэль, Риэль», — кричали экраны. — «Риэль, Риэль», — повторяли невидимые токи. Осуществилась моя мальчишеская затаенная греза: гении Ороэ избрали меня в число своих членов и вместе с чудесным рубином мне был отдан прекрасный старинный дворец среди садов западного прибрежья. Волнующая и радостная церемония посвящения, сохранившаяся, подобно осколку красоты от далекого прошлого, должна была совершиться в ближайший день. А я? — я переживал странное безучастие к моему триумфу. В другое время он несомненно, доставил бы мне величайшее удовлетворение, но время действительно есть нелепость. Можно прожить десять лет и сохраниться как уродец в спирту и можно стать совсем другим в несколько дней. За четыре года моего пребывания в Лоэ-Лэле я очень изменился. Во мне уже не было прежнего избытка жизни, я двигался медленнее, улыбался реже и говорили, что моя улыбка была напряженной. Может быть, это было лишь временное утомление, преходящее влияние бессонных ночей, листьев Аоа и напряженной мысли, но я был склонен считать мое состояние тем конечным пунктом, куда приходит всякий разум. И, странно, умирая от усталости, я в то же время испытывал мутящую пустоту наступившей бездеятельности. Ах, Митч, — то была тоска, которая всемирна, присуща всякому сознанию и возникает даже в раю!..