H.И.Балашов

Рембо и связь двух веков поэзии

I. Подлинный Рембо

В истории французской поэзии Рембо занимает исключительное место. Он творил в момент, когда задача разрушить старый мир до основания во имя совершенно нового общества становилась насущнейшей. В своей сфере, в поэзии, Рембо самозабвенно предался разрушению. Но если уподобить связь поэзии двух веков, века XIX и века XX, неустойчиво взмытой ввысь арке, то именно разрушитель Рембо, именно его поэзия, окажется тем срединным, тем замковым камнем, который соединил две половины свода и без которого вся арка рухнула бы: вот он, Рембо, - разрушитель, удерживающий на себе связь времен поэзии...

Рембо - в действительной жизни - нес в себе такое противоречие между безмерным поэтическим импульсом и готовым прорваться в любой момент равнодушием к судьбам и ценностям поэзии, каким Моцарта ложно наделяло воспаленное злодейское воображение пушкинского Сальери, возмущавшегося, что "бессмертный гений" несправедливо "озаряет голову безумца, гуляки праздного". В противоположность гениальному музыканту, жившему ровно на сто лет раньше, Рембо будто стремился доказать и будто доказывал, что он "недостоин сам себя".

Все у Рембо было "не как у людей". Необыкновенно ранняя одаренность: все "три периода" творчества были им пройдены и завершены в интервале между пятнадцатью и девятнадцатью годами. Такое раннее дарование - и не как у Моцарта, в музыке, где творчество меньше связано с тяжеловесным аппаратом рассудка; не в благоприятном семейном профессиональном окружении; не в момент триумфа идей Просвещения, когда их освежающее веяние при Иосифе II продувало и габсбургский агломерат тюрем, - такое "преждевременное" дарование легло на плечи Рембо в требующей рефлексии поэзии, и притом в подавляющих условиях мещанского засилия, в постыдные годы Второй империи. В семнадцать с половиной лет ему пришлось встретиться с невероятно трудным идеологическим испытанием, возникшим в результате действий нового республиканского правительства, которое стало правительством национальной измены, а затем в условиях поражения Парижской коммуны - с испытанием, сделать должные выводы из которого было по плечу лишь опытным бойцам I Интернационала. Рембо в мае 1871 г. пытался сам решить задачи, с которыми не справился коллективный опыт тысячелетий человеческой истории. Отрок-поэт надеялся сделать из своей поэзии орудие решительного преобразования мира. Вскоре, однако, наступило разочарование и безжалостный, честный расчет со всем своим поэтическим прошлым. Осталась лишь надежда хоть самому прорваться "сквозь ад", выйти из лабиринта европейски-христианской цивилизации к некоему воображаемому, не испорченному идеей вины и первородного греха старому, дохристианскому и доисламскому Востоку.

Последовал немедленный наивный переход к практическому воплощению этой идеи - пешее бродяжничество без гроша в кармане но разным странам с целью изучить языки, такого же рода авантюрные безденежные плавания, случайная работа, вербовочные авансы, дезертирство.

Затем, при полном пренебрежении известиями о парижской и мировой славе, с 1880-х годов - десятилетие торговой службы, сначала в распаленном Адене, а потом в восточной Эфиопии, за краем света дли тогдашнего европейца. Что это было? Не то удивительно полное осуществление, не то катастрофический провал всех мечтаний и планов.

Наконец, мучительная болезнь, не остановленная ампутацией ноги; совершенно отчужденное от всех людей одиночество в последние полгода страданий по Франции; отсутствие диалога с единственным заботившимся о Рембо человеком - младшей сестрой Изабеллой; полное изнеможение, потеря всех сил, кроме воли, требующей - буквально накануне смерти - уже пинай не возможного отплытия на Восток.

А параллельно с этой жизненной трагедией не поэта - не одобренная и не запрещаемая, не удостаиваемая внимания бывшего автора, хаотическая, будто она происходит посмертно, публикация брошенных им, но, оказалось, великих произведений. Как в "Энеиде", когда герой был в Африке, - рождение Молвы: и та "в ночи парит, шумя, вселенной сквозь границы".

Шумный ночной полет Молвы начален при жизни Рембо в 1880-е годы, но все значение поэта раскрылось не символистам конца века и не камерным последователям 1920-х годов. Оно поистине раскрылось шестьдесят-семьдесят лет спустя. Это произошло практически в годы Сопротивления, когда образным языком, созданным Рембо, претворенным Аполлинером и казавшимся еще недавно в 20-е - начале 30-х годов - чем-то эзотерическим, заговорила вставшая против фашизма французская нация, заговорила устами Элюара, Арагона и других поэтов, научившихся применять художественную систему Рембо для общенародного дела. Вслед за этим, с рубежа 40-50-х годов, урок Рембо был по-новому обобщен в критике и в теоретических работах.

Раньше значение поэзии Рембо, прозревавшееся вслед за Верленом поэтами, читателями, критиками, не было уяснено. В сменявшихся разных высказываниях, статьях, книгах Рембо выступал мелькающе и бессистемно многоликим.

Может быть, наибольшим достижением критики до начала 40-х годов была вышедшая в 1936 г. книга "Рембо" молодых тогда исследователей Рене Этьембля, ныне ветерана университета Сорбонна-III, и Яссю Гоклер, которой давно нет в живых, - книга по-юному нигилистическая, отвергшая предыдущие интерпретации поэта. Позже, в 1952-1962 гг., Р. Этьембль выпустил в трех книгах работу "Миф о Рембо", снявшую с поэзии и с образа поэта напластования, наслоенные За предыдущее полстолетие некомпетентным или тенденциозным мифотворчеством критиков-"рембоведов". Пусть не во всем Этьембль и Гоклер были правы, но они расчистили поле "рембоведения" ("рембальдистики") для нового восприятия и новых исследований, которые после лет Сопротивления получили опору в виде первого упорядоченного издания Рембо в "Библиотеке Плеяды" издательства Галлимара, осуществленного Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в 1946 г. и в ртом классическом виде с некоторыми дополнениями повторявшегося в 1954 и 1963 г.