– Я устал, – сказал я. – Я скоро приду еще. Мы поговорим об этом позже.

Толкование моего сна, каким бы банальным оно ни было, меня разволновало. По дороге домой я спросил себя, не следует ли прервать мой психоанализ. Разумеется, я был далек от того, чтобы воспринимать этот метод всерьез. Речь шла только об игре, о времяпрепровождении. Однако эта вдова, возникшая на краю сна, как призрак на опушке леса, мне не нравилась. Мне не нравились тайны, и уж тем более мне не нравилась тайна, которая выбрала мою душу в качестве своего местопребывания.

Мне пришло на ум одно детское воспоминание. Однажды вечером (в то время мне было лет пять или шесть), ближе к концу обеда, няня, убирая со стола, обратила внимание моей матери на то, что у меня нет аппетита. Моя мать, в которой были сильны старинные крестьянские поверья, ответила: «Это все из-за луны». Я завопил от ужаса при мысли, что луна способна оказывать на меня какое-то воздействие. Я не хотел иметь ничего общего с этим грустным шаром, чей бесполезный свет ясно говорит о том, насколько он, окутанный отталкивающим пространством без воздуха и огня, чужд земле.

Если я слишком долго смотрел сон, возбудивший мое любопытство, он вызвал во мне точно такое же желание отпрянуть назад. И все же это был «мой» сон, и Дормуа он показался красноречивым.

Потом я успокоился. В конце концов, если сумасшедшему, занявшему мое место во сне, захотелось надеть на Ирэн черную вуаль вдовы, какое мне до этого дело. Это не помешает мне спать. Ирэн была моим удовольствием, иногда моим бешенством, моей ревностью. Однако никакие узы, кроме тех, что я сам сознательно выбрал, нас не объединяли. Я был волен любить ее или ненавидеть. Никакого тайного воздействия, исходящего от Ирэн или от луны, на меня не оказывалось. Все создавалось моим сознанием, моими снами не создавалось ничего.

__________

Домой я вернулся в мятежном состоянии духа, провозглашая про себя свою независимость.

В последующие дни я вновь превратился в пленника отсутствия Ирэн. Я ждал возвращения моей подруги. Ее отсутствие заключило меня в строгие рамки времяпрепровождения, которое я вряд ли выбрал бы при более благоприятных обстоятельствах.

Три раза в неделю я отправлялся к Дормуа, чтобы поговорить об Ирэн. В другие вечера я шел к моим друзьям Карлам. В лице Алины я пытался найти некий отблеск того, что соблазняло меня в Ирэн. Можно было подумать, что моя любовница доверила другим представлять ее во время отсутствия, например Алине, похожей на нее в главном, в том, что было в ней прочного и безукоризненно завершенного, или Дормуа, которому я рассказывал все, что только знал об Ирэн, и даже воссоздавал перед ним ее образ – закрыв глаза и устроившись в большом кресле, куда меня усаживал аналитик.

Вместо Ирэн бесчисленное количество представлявших ее знаков ежесекундно будоражили мое внимание: почтальон, привратница, телефон, перчатки, забытые у меня моей подругой, которые, просыпаясь, я каждое утро видел на камине в спальне. Этот мир предметов – поскольку люди фигурировали в этом контексте также только в роли предметов – ограничивали мои поступки и приглядывали за мной гораздо более надежно, чем это могла бы делать Ирэн.

Отныне я избегал думать о Марине, потому что по-прежнему испытывал к ней довольно сильное желание. Опасаясь встречи с ней, я старался не бывать в том районе, где находилась ее контора. А в те вечера, когда я бывал у Карлов и когда Даниэль, провожая меня до двери, вместе со мной в темноте лестничной площадки искала на ощупь кнопку выключателя, касаясь меня плечом, я противился желанию, которое испытывал к этой молоденькой девушке.

С тех пор как моя опытность потерпела фиаско в истории с Мариной, положение мое еще более ухудшилось. Я не только не был свободен. Я еще выстроил себе мораль в соответствии с моей любовью к Ирэн. Если бы я был верующим, то, возможно, каждый вечер молился бы Богу и просил его защищать адюльтер. Люди быстро научились перетягивать Бога на свою сторону.

С того времени, как Ирэн уехала во второй раз, прошел месяц. Стоял июнь. Вечером у Карлов окна гостиной были широко распахнуты и с улицы доносились звуки и запахи лета.

– Ну так что, – сказал мне мой друг, – как у тебя дела с психоанализом? На каком вы сейчас этапе?

От психоанализа я устал. Ничего интересного больше не выходило. Снов нет. Никаких открытий насчет Ирэн тоже. Просто монотонное пережевывание прошлого, где все перемешано: Ирэн, женщины, бывшие в моей жизни до нее, мои детские игры, мои товарищи по лицею. Все смешалось как попало. Да еще эти беглые улыбочки Дормуа – невыносимый подтекст, проскальзывающий между моими фразами и коверкающий их смысл. Когда я говорил о моих чувствах к Ирэн, даже если я не видел лица Дормуа, я чувствовал, что он улыбается. И даже если я видел его лицо и отмечал, что он не улыбается, я все равно знал, что он улыбается там, под деревянной маской своего лица. Тогда я воздвигал между нами крепостную стену неприязни: укрывшись за ней, я мог свободно любить Ирэн.

Однако существовали и другие обстоятельства, вызывавшие ту же скептическую улыбку. Однажды вечером, в тот момент, когда я говорил о своем приключении с Мариной, я уловил в собственном голосе нотки тщеславия, гордости, присущие человеку, который сам, по собственной воле строит свою жизнь, руководствуясь только своими желаниями.

Для меня этот тон был необычен. Я кончил рассказывать, и молчание Дормуа заулыбалось.

Так и не было произнесено ни слова, но передо мной возникло мнение моего психолога, подобное обоюдоострому лезвию. С одной стороны, я не любил Ирэн. С другой – не мог от нее оторваться. Вот что думал Дормуа. Ну почему мне никак не удавалось спровоцировать его и заставить расстаться со своей сдержанностью, чтобы подвести его к откровенному высказыванию!

В конце каждого сеанса я предлагал ему сигарету, стараясь вовлечь его в дружескую беседу. Но он уходил от нее, говорил о дожде, о хорошей погоде и, наконец, вставал, чтобы со мной попрощаться. Я выходил на улицу с мнением Дормуа, точно с ярмом на шее. Все то, что Дормуа думал обо мне и не высказывал вслух, душило меня. А тут еще и Ирэн не писала мне и не возвращалась из путешествия.

Я ждал Ирэн. Я устроился в моем ожидании как можно более комфортно: между моими друзьями Карлами, работой и психиатром.

– От Ирэн нет новостей? – спросил у меня Карл.

– Никаких, вот уже две недели.

– А! Значит, она скоро вернется.

И как бы невзначай мой друг трогал меня за плечо, словно тем самым хотел выразить мне сочувствие в тот момент, когда – как ему наверняка казалось – я находился в незавидном положении: был подавлен ожиданием и в скором времени грозящим мне разочарованием.

Стоял июнь. Но в дом Дормуа через цветные стекла его кабинета не проникало ни капельки лета.

Однажды вечером после скучного сеанса, на котором я подробно изложил обстоятельства, вызывающие во мне ревность к мужу Ирэн, я высказал Дормуа сожаление, что не женат.

– Не уверен, – ответил он мне, – что женитьба станет для вас выходом из положения, по крайней мере, сейчас. У вас настолько неверное представление о любви, что для вас все это добром не кончится.

– Почему же?

– Потому что женитьба – это ситуация стабильности. Вы рискуете быстро этим пресытиться. Вам нравится то, что вас терзает.

– Вы имеете в виду Ирэн?

– Да, Ирэн. А также я имею в виду ее мужа, которого в своих снах вы без колебаний сбрасываете со счетов, но который на самом деле является препятствием, неотъемлемым от вашего желания, тем самым сладким шипом у вашего изголовья. Я засмеялся.

– Так, значит, я питаю слабость к несчастью! Но, значит, мне повезло с Ирэн; случай сослужил мне чертовски отличную службу.

– Я не знаю, о каком случае вы говорите, – ответил Дормуа. – Вы ничего не оставляете на волю случая. Вы все делаете как следует. Вы оставляете в запечатанном конверте свои решения, которые не выдержали бы критики, и, как капитан корабля, ожидаете выхода в открытое море, чтобы ознакомиться с приказами адмиралтейства. Но, дорогой мой, ведь вы и есть адмиралтейство.