Следующий день я был занят посещением бесплатных больных в диспансере, последний раз в этом сезоне. Сон рассеял мои заботы. Стояла прекрасная погода. Лето, казалось, навсегда утвердилось в небе. Консультация находилась недалеко от моего медицинского кабинета, на маленькой улочке, где перед каждым магазином были выставлены овощные лотки. Здание легко узнавалось издалека благодаря печной трубе, проложенной между квадратами окон и за многие зимы окрасившей фасад в черный цвет. Однако стояла хорошая погода, и все окна были открыты: нижний этаж ничем не отличался от всех прочих – прохладный и темный, из него можно было увидеть просвет неба над улицей. Он был как бы пристанищем хорошего настроения. Встретившиеся мне люди подтверждали это своими улыбками и рвением в работе, которое, несомненно, присуще чистилищу.

Медсестра в ожидании моего прихода уже отделила зерна от плевел: разделила по группам молодых матерей с грудными детьми, мужчин, девушек. Она прошла за мной в кабинет:

– Кто-то только что звонил вам. Вам просили передать, что сегодня вечером вас ждут.

Она протянула мне листок, где был записан адрес Марины. Она вышла, затем вернулась, пропуская вперед себя щуплую девочку с большой грудью.

Сегодня же вечером я объявлю Марине, что мы едем отдыхать вместе. Этот долго сдерживаемый проект был готов сорваться у меня с языка. Он сделал то утро восхитительным. Прием показался мне непродолжительным. Я вернулся в свой кабинет около полудня. Вдова Нюри передала мне список предстоящих визитов.

– Вы быстро с этим справитесь. Большинство больных я переадресовала вашему заместителю. Я подумала, что вам еще нужно собрать вещи.

Она сняла очки, протерла их. Глаза у нее были сиреневато-голубого цвета, какой часто встречается у пожилых людей.

Как только решение было принято, мне безумно захотелось поскорее уехать. Две недели с Мариной и две недели с Даниэль. Это было справедливо. Сам я предпочел бы остаться в Париже, но речь шла не о моем удовольствии. Главным было счастье Марины. Я заранее наслаждался ее удивлением.

Я освободился раньше шести часов. Вернулся домой. Начал раскладывать одежду по чемоданам. Мне понадобился крем для ботинок. Я спустился за ним в москательную лавку. Поднялся на свой этаж, на лестничной площадке я встретил мою соседку. Она стояла перед своей дверью и рылась в сумочке. Она улыбнулась мне:

– Не могу попасть домой. Забыла ключи.

– Попробуем открыть моим. Нет. Не подходит. Я отодвинул половичок. Посмотрел под дверью, нельзя ли открыть вторую створку.

– Ваш муж должен скоро вернуться. Подождите его у меня. Я сейчас как раз собираю чемодан.

– Уезжаете отдыхать?

– Да, завтра. А вы? Остаетесь в Париже?

– Пока да. Нужно представлять осеннюю коллекцию.

Она прошла за мной в спальню. Я протянул ей иллюстрированный журнал.

– Присаживайтесь. Я продолжу свои сборы. Как ваша голова?

– Иногда бывает мигрень.

– А шрам? Покажите. Подойдите поближе.

Я повел ее к окну. Отодвинул прядь волос. Мои пальцы совсем легко коснулись ее волос. Я взял ее голову в обе ладони, в мои свинцовые ладони, которые затем упали сзади, на плечи Эммы, увлекая за собой отяжелевшие руки и все мое тело, потерявшее опору под тяжестью внутреннего веса. Мой вес сместился, и я пошел ко дну. Я оглох, Эмма падала в темноту вместе со мной, ее рот был прижат к моему. На секунду я всплыл на поверхность. Эмма говорила «Нет, нет…» все более слабым голосом. Волна уложила нас на кровать, как на плот. Накатила следующая. Нужно было все расчистить, убрать паруса, и мы суетились, каждый со своей стороны, играя локтями и изгибаясь, чтобы раздеться. И все это – не теряя лица, с достоинством, которое даже в случае кораблекрушения не позволяет мужчине находиться в рубашке и в ботинках с голыми ногами. Что же касается иронии, то она затрагивала мысль, оставляя лицо невозмутимым; вскоре вновь полностью вернулась к нам вместе с разбросанной одеждой, выпавшей из карманов мелочью и всем тем бесполезным хламом, что мы привыкли носить с собой.

Осталась одна нагота. Безукоризненная нагота Эммы была ей очень к лицу. Эмма яростно сражалась, желая отделаться от этого совершенства. Мне с трудом удавалось удерживать ее тело рядом со своим. Свое сознание я оставил где-то далеко позади. Ему хотелось вернуться. Оно запрыгивало мне на спину, как кошка, которую возбуждает наслаждение хозяев. Оно возвращалось каждую секунду, а я его снова и снова отталкивал. И вот в конце концов оно вонзило мне в спину свои когти.

Мы долго лежали молча. Эмма не спала. Я ощущал легкий жар ее дыхания на своем плече. Ее ресницы порхали у меня на шее. Я подложил ладонь ей под голову, ее волосы оказались у меня в руке.

Я услышал звук шагов на лестничной площадке. Где-то в замочной скважине шевельнулся ключ, дверь открылась. Эмма повернула голову. Она приподнялась и прислушалась. И хотя не было произнесено ни слова, завязался диалог.

– Это твой муж?

– Да, но это неважно.

– В самом деле. Он ведь не знает, что ты здесь.

– Как он мог бы об этом узнать?

– В самом деле. Так что можно о нем забыть.

– Ну да. Мы же не причиняем ему никакого зла.

– Совершенно никакого. Лишь только тот, кто обманут, беспокоится о том, что его обманывают.

– Конечно, и он сам себя обманывает. Мы просто о нем забыли.

– Давай забудем о нем еще разок.

Дверь закрылась. Мы сбросили простыни. Эмма была чересчур активной, она нарушала мою игру; мне бы хотелось получить от нее более полное отречение. Но она была ужасно нетерпелива в наслаждении и переигрывала. Мне приходилось все время обрывать ее. Наш собственный стиль мы стали искать где-то посередине между жаром Эммы и моим желанием доминировать в игре, сделать ее более ясной. Время от времени я возвращался к глазам Эммы. Они мимоходом посылали мне нежный и лукавый привет.

Потом в комнате наступила полная темнота. Мы так долго молчали, что мне пришлось даже откашляться, чтобы прочистить горло.

– Ты хочешь сегодня спать у меня? Мужа не боишься?

– Я остаюсь. Мне хорошо.

Она заснула, положив голову мне на плечо. Я пошевелил пальцами; они еще могли слабо двигаться. Потом мне это надоело. Я отвлекся от своей руки. Заснул, но среди ночи проснулся. Присутствие Эммы не давало мне покоя. Оно преследовало меня даже во сне. Даже проснувшись, я продолжал от него страдать, как от неизлечимой болезни. Я вспомнил о маленьком, круглом, как монета в десять су, следе от ожога на внутренней стороне бедра Эммы. И эта деталь тоже превратилась в наваждение. Я никогда не смогу от нее освободиться. На ощупь я нашел этот маленький, круглый и незаметный след. Я накрыл его ладонью и неподвижно пролежал так до наступления утра.

Лакост ушел из дома довольно поздно. Эмма, уже давно одетая, поджидала его выхода. Она подошла к чемоданам, в которые я побросал свою одежду. Опустошила их и вновь так ловко сложила каждую вещь, что чемоданы вскоре стали слишком большими для своего содержимого.

– Здесь хватило бы места и для вашей одежды, – сказал я. – Вас это не соблазняет?

Она обняла меня за талию:

– Куда бы мы отправились?

– Куда пожелаете.

– Неплохой план, – сказала она. – Жаль, что нужно представлять эту коллекцию. Это продлится неделю, но вы уже уедете.

Я не ответил. Я бросил ей это предложение, не подумав. И удивился тому, что оно было воспринято всерьез. Эмма держала меня за талию, я обнял ее за плечи. С задумчивым видом она обвела взглядом комнату.

– Вам не хотелось бы иметь свою собственную квартиру с такой мебелью, которую вы сами бы себе выбрали?

– Я уже думал об этом. Но пришлось бы искать, печатать объявления в газетах…

Она подняла руку, чтобы прервать меня. Лакост хлопнул дверью. Я посмотрел в окно. Точно, он. Эмма взяла с постели сумочку и перчатки:

– Боже мой, как я опаздываю!

Я проводил ее до площадки. Поцеловал ее. Она сделала два шага вперед, вернулась ко мне, погладила меня по голове: