Например, совет сосредоточиться на точности своего языка и обращаться с языком так же, как со своим банковским счетом. Цель - внутреннее равновесие. Потому что накопление невысказанного должным образом может привести к неврозу.

Совет быть добрыми к своим родителям сопровождается такой оговоркой: "Я лишь хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя".

И в других советах Бродский пластически соединяет соображения по-житейски прагматичные с предписанием духовной диеты. Надо быть скромным и говорить потише, потому что богатых и знаменитых - толпы и им там, наверху, очень тесно. К тому же чувство исключительности подрывает уникальность.

Не напрягая непомерностью требований, он с терапевтической предусмотрительностью предостерегает и от непомерных претензий, а стало быть, и будущих разочарований: "Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке".

Кажется, это более гуманно, чем обещание рая небесного, тем паче земного, превращающее человека в заложника. Напротив, угождая себе, легче сохранить не только вкус к жизни, но и самоуважение. Впрочем, то же самое при определенных обстоятельствах более всего располагает ко сну.

* * *

Урок химии в средней школе.

Ученик: Тамара Ивановна! Вот мы смешали этот порошок с синенькой жидкостью, и все задымилось и стало кипеть. Почему?

Учительница: Реакция такая.

Вероятно, мы влюбляемся не в человека, а в его роль. В роль, которую мы воспринимаем как версию его личности. Ситуативная роль: тамада, начальник, любовник, душа компании, профессионал... Или, что почти одно и то же, роль, которую мы при неполноте впечатлений слепили ему, пользуясь материалом своего состояния и своих представлений.

Сам человек, как малёк, проскочил в слишком крупную ячейку нашего халтурно-сетевого восприятия. Даже в любви так.

Умру, а в темноте после меня будут еще некоторое время двигаться и фосфоресцировать слова или... молва. А меня не будет. В буквальном, не физическом смысле. Предметом прицела я еще могу остаться, но прицел будет размыт. Все будут стрелять вразброс, от живота. И попадут, конечно, в небо, как в копеечку. Выудят, например, из пещеры вчерашней молодости фразу:

- Никак не могу купить калоши. Всё уходит на жизнь.

В итоге остался человек без калош. Не человек без калош остался, а остался "человек без калош". Босая душа его убежала по тропинке, незамеченная. Неужели все мы так нечетко задуманы или же просто неумело построены?

От неточности, от приблизительности я задыхаюсь. Природа ведь неточной не бывает - это собственно наше изобретение.

Бывает ли нахальным клен? Бывает ли он пошлым? Так медово наливается к сентябрю, так прихорашивается. Попросился в текст и попал. Или стал героем песни.

У него с чувством жанра все в порядке. Это нам даны ум и совесть, чтобы сохранить себя в некотором жанровом равновесии.

В детстве это происходило как-то иначе. Мир там всегда живой, пустот не бывает, отсутствие знания с лихвой возмещается фантазией.

Моя знакомая долгие годы прожила с уверенностью, что есть на земле остров Зариба. Уже повзрослев, безуспешно искала его на карте, стыдясь признаться в своем невежестве.

Оказалось просто: в детстве все мы пели песни о Кубе. Была и такая: "Куба - любовь моя! Остров зари багровой..." В ее восприятии звуки слиплись и образовали несуществующий остров: "Остров Зариба гровой". Значение слова "гровой" было не интересно (мало ли непонятных слов), зато появился остров.

Так вот о жанре. Тибетская, кажется, мудрость: если у вас много болезней, значит, надо лечить позвоночник. Позвоночник поведения - чувство жанра. Или стиля. Что, практически, одно и то же. Так просто для понимания и так трудно в исполнении.

Вот я, например, написал: "Тибетская, кажется, мудрость". Мог бы и проверить, найти источник. Если бы я писал исследование, то так непременно и сделал бы. Но если точность - вежливость ученого, то убедительность - доблесть рассказчика.

Книга с цитатой лежит справа от меня, на стуле. Но я не загляну в нее и не перепроверю себя, и все эти оговорки делаю для того, чтобы сохранить жанр непреднамеренного разговора, в котором важнее точной информации эмоция и честность думания. Я не настаиваю, не сообщаю - разговариваю. Я не обязателен, но существен в той степени, в какой существенно мое переживание в момент произнесения или написания слов.

И так во всем. Жанр - это не то что абсолютная естественность, но непременно четко соблюдаемая условность. Это позволяет не только сообщить нечто, быть услышанным, но и, не ущемляя самолюбия собеседника, остаться самим собой. И - прав Пятигорский: "Не напоминает ли нам неустанно Судьба, что то, как наш разговор ведется, уже есть то, о чем он?"

* * *

Знаете ли вы, как объясняется слово "трущоба" в энциклопедическом словаре 1955 года? Это "грязные, тесно застроенные кварталы капиталист. города, в к-рых обитает беднота". Это я к тому процитировал с точностью до сокращений, что мы в пору моего послевоенного детства жили не в трущобах, поскольку жили при социализме.

А жили мы при этом в небывалой протяженности коридорах коммуналок, в бараках и вагонах. Жили нищей, гигиенически вредной, коллективистски сдавленной, отчаянно трудолюбивой жизнью. Такие социальные слои есть, вероятно, в любой стране. В чем же разница?

В том, я думаю, что этот социальный слой представлял собой практически весь народ. Нищие в капиталистической стране сознают свою обделенность. Мы же в большинстве своем были головокружительно счастливы. Счастливы и горды. Горды и благодарны. Взрослые кляли, конечно, выпив, начальство, но возвышенный смысл построения лучшего в мире общества ответственно и интимно (не только публично) принимали. А это совсем другая история.

Убежденных, идейных среди квартиросъемщиков не было. К таким относились с подозрением. Ощущалась в них какая-то человеческая порча и жажда личной выгоды. Кличка у них была - сознательные. Но вот эта внутренняя вера в правильность движения неблагоустроенного еще мира была у большинства.

Как же все-таки люди умудрялись сохранять себя, обложенные со всех сторон фальшивым и негибким социумом? Вспомню некоторые детали быта, стиль отношений... Может быть, это что-нибудь объяснит?

Жили бедно, но девочки каждый день меняли нашивные манжеты и воротнички выстиранные, отутюженные и накрахмаленные. Дырка в одежде вызывала насмешку, штопка была свидетельством самоуважения и порядка. Заштопывать умели тонко, иногда с элементами дизайна. Жеймо в фильме "Золушка" уверяла расстроенного Гарина, что она заштопает его воротничок так, что никто и не заметит. Советского покроя король был ребячески счастлив.

Банный день, прачечный день, день мытья полов. Обязательные мероприятия, которые ритмически организовывали жизнь, не давая ей попасться на рог тупо устроенного быта.

Стирали в общественных прачечных сами, записываясь в очередь. Это был большой день. Дома на столе по этому случаю стояла "маленькая".

Банный день - по расписанию семьи. Чистые рубашки после этого - знак еженедельного праздника. Кружка пива мужчинам, стакан газированной воды женщинам и детям. Если были деньги - с двойным сиропом.

Полы некрашеные мыли и натирали сухим веником. Занимались этим по графику. Кроме того, пол каждый день надо было подметать. Неподметенный пол - признак опасного неблагополучия. "Что это пол сегодня какой?.." - "Нюркина очередь".

Неубранная постель днем - нонсенс. Да и то, спали ведь иногда не только на раскладушках, но и на полу. Порядок был неизбежен.

Каждому полагалось иметь выходной костюм или платье, на которые месяцами откладывали деньги. А также одежду на каждый день. Выбор, конечно, более примитивный, чем на Западе, где уик-энд, присутствие, театр, прием и прочее требовали разных костюмов. Но главное ведь регламент, а за ним следили строго.