Такие «русские горки» возвысили армию, — создание сильной армии было важнейшей задачей властей, её приоритет перед другими сословиями всегда признавался безоговорочно. А задачи технологий, соответственно, всегда превалировали над социальными.

Рывков разной амплитуды было немало, но значимых среди них три: цикл Ивана Грозного (переход к единому русскому государству), цикл Петра Первого (переход к империи) и цикл Иосифа Сталина (переход в индустриальное общество). Интересно, что каждый из них проводил полную модернизацию армии.

Очевидно, что во всём обозримом прошлом рывки происходили стихийно, и вожди наши просто следовали необходимости. Если бы власти и народ отдавали себе отчёт в истинных причинах событий, может быть, жертв было бы меньше.

Мобилизационная экономика диктует власти вполне конкретные задачи. Можно дать некоторый общий сценарий развития событий:

1. Исходно низкая норма внутренних накоплений. Это не злой умысел, а объективная реальность, ибо это и есть наше стационарное состояние.

2. Правящая элита, помня о прошлых подобных случаях напряжения всех сил, не рискует вводить режим мобилизационной экономики и продолжает пользоваться ресурсами, накопленными после последнего рывка, но не всегда эффективно. Кроме того, контакт с Европой показывает властителям неудовлетворительность их собственного состояния с точки зрения бытового комфорта. Не понимая истинных причин этого отставания, вожди предпринимают попытки улучшить своё, а также общее положение за счёт копирования зарубежных порядков. Им помогает своя интеллектуальная элита и иностранные советники, что только ухудшает общее экономическое положение, углубляя кризис.

3. Появление внешнего вызова в виде закрепления экономического отставания страны через её политическое поражение. Это является сигналом к началу перехода к мобилизационному режиму функционирования экономики. Как правило, такой переход требует появления новых идей, самых передовых на этот момент в мире, а также новых людей в руководстве, способных к новому режиму функционирования страны. (Возврат после мобилизационного режима к стационарному также требует смены элиты).

4. В результате напряжения всех сил удаётся преодолеть внешний кризис, а после этого у народа пропадает побудительная причина поддерживать предыдущий режим функционирования. Народ вообще склонен вспоминать вождей, выполнивших труднейшую работу по спасению страны, как ужасных тиранов.

Далее все повторяется.

К сожалению, у нас бездарная элита. И всегда она была такой. Это редкость, чтобы люди, близкие к тому, что сейчас называется «финансовые потоки» и «административный ресурс», оказались на уровне тех требований, которые предъявляли России внешние условия.

Элита — это меньшинство, которое владеет практически всем, во всяком случае в России.[3] До 1917 года о роскошестве русских туристов за границей ходили легенды; иностранцы, глядя на них, считали Россию страной, в которой реки из шампанского текут в берегах из паюсной икры. Сейчас можно услышать ещё более удивительные истории о наших «новых русских» за границей. Хотя они вроде бы русские, но, как правило, совершенно своей страны не знают, да и не считают её своей. Присваивая себе огромную часть богатств, сравнивают жизнь в России, по сути, ограбленной ими, с Западом, и объявляют, что Россия ужасная страна с ужасным народом…

Рассмотрим этот вопрос подробнее, пользуясь методом Кулона, о котором мы вспоминали в первой главе, — то есть с достаточной точностью, но без излишних подробностей.

Обычно любое, в том числе человеческое сообщество находится в некой среде. Для того, что бы в ней существовать, оно должно сохранять прошлую информацию (опыт) существования в ней, и одновременно уметь перестраиваться по мере изменения среды. А это значит, что сообщество, для сохранения устойчивости, должно уметь, с одной стороны, сохранять накопленную в прошлом полезную для своего развития информацию, а с другой — уметь понимать сигналы, идущие от среды о том, в каком направлении нужно меняться.

Иначе говоря, в процессе эволюции общество должно быть одновременно инерционным и чутким к изменениям.

Эту задачу можно решить так, как оно сделано в биологии — через двуполость, когда исходная система разделена на две связанные подсистемы — консервативную и оперативную. Первая (женская) отвечает за сохранение имеющейся информации, а вторая (мужская) — за приобретение новой, и вся эта информация, и новая, и старая, передаётся потомкам с генами. То есть потомство получает от родителей два разных типа информации: первую — генетическую, идущую от поколения к поколению, от прошлого к настоящему, даёт мать (женщины в целом консервативнее), вторую — информацию от среды, из настоящего в будущее, даёт отец (мужчины в целом адаптивнее).

Такое решение делает всю систему устойчивой, а элементарной эволюционирующей единицей оказывается не отдельная особь, а популяция в целом.

Так вот, перед социальными системами стоят те же задачи, что и перед любой информационной системой, и мы можем легко проследить здесь действие эволюционных законов. Например, сельское население — наиболее консервативный элемент общества; крестьяне «отвечают» за память из прошлого в будущее. (Если крестьян свести на нет, их место займут другие — те, кто производит основной продукт страны, кто позволяет ей выживать.) А новая информация поступает в систему через элиту, которая «руководит» движением из настоящего в будущее.

Без элиты никак нельзя. Если мы в полемических целях и ругаем её за жадность и непоследовательность, то всё же понимаем, что без неё никакое развитие невозможно. Проблема с русской элитой в том, что её надо уметь «держать в кулаке». Даже, простите за намёк, «в ежовых рукавицах». Оставаясь без узды, она мгновенно начинает переводить ресурс страны на своё собственное содержание, а задач, возложенных на неё эволюцией, не решает.

Политолог А. Дугин отмечает любопытную социологическую закономерность: все крупные народные бунты и восстания, попавшие в летописи, происходили, как правило, в период ослабления центральной государственной власти — либо из-за борьбы властных аристократических группировок друг с другом, либо из-за столкновения различных идеологических течений. Практически нет ни одной революции, ни одного политического переворота или восстания (формально «народного»), за которыми не стояли бы представители элиты. А если вождь народного восстания сам происходит из низов, он, как правило, вооружается мифом о своём избранничестве, часто — о царском происхождении (например, донской казак Емельян Пугачёв, поднявший в августе 1773 года восстание яицких казаков, выступал под именем «императора Петра III»).

С другой стороны, жизнь народа остаётся «за кадром», хотя количественно он в большинстве. Занимаясь историей, этот перекос обязательно надо учитывать. Народ, именуя его массами, упоминают (особенно марксистские историки), но он всегда и во всех описаниях выступает как фон, поддерживающий элитарного героя; в крайнем случае, массы выдвигают героя из своей толщи. Это можно понять, поскольку народ — масса консервативная, косная, сама себя массой не осознающая. Однако даже если каждый представитель «толпы» воспринимает массу себе подобных как некое продолжение элиты, на деле это элита есть продолжение народа со своими специфическими функциями. Элита, оставшаяся без народа (пример: дворянская эмиграция после 1917 года) немедленно перестаёт быть таковой, сливаясь с массой.

Короче, история как летописание и как наука концентрирует своё внимание на элите. «История элит, её диалектика, её исторический выбор, её эволюция или инволюция была синонимом истории народов, государств, культур, обществ», — пишет А. Дугин. А происходит это оттого, что именно на уровне элит проявляются основные трения, которые приводят к общественным катаклизмам. Но нам не раз уже приходилось пояснять,[4] что причина катаклизмов — не в деятельности людей, а в неравновесности динамических систем в периоды хаотизации, — в системах же основную часть составляют массы.