— Бабушка! Дядя! Ну как же вы долго ехали! Ну где же они, наши подарочки? — две сестрички-близняшки прыгали от нетерпения на месте в ожидании момента, когда можно будет, наконец, заняться всеми этими празднично шуршащими оберточной бумагой коробками, которые вносил в дом шофер.

Ахтар Наваз и его мать пытались обнять девочек, чтобы поздравить их и пожелать счастья, но глаза малышек, торопливо касающихся губами щек бабушки и дяди, видели только объект своих мечтаний — высоченную гору коробок с игрушками. Наконец они добрались до них и принялись лихорадочно обрывать упаковку, при чем каждая зорко следила за тем, что делает сестра и какие у нее игрушки — не лучше ли они тех, что достались ей самой.

Девочки, ползающие по ковру, были так хороши в своих кружевных платьицах, так разрумянились их щечки и горели глазки, что бабушка Фатьма чувствовала себя совершенно счастливой, усевшись рядом в заботливо подставленное слугой кресло.

Ее сын беспокойно оглядывался, не понимая, почему навстречу ему и матери не поспешила сестра. Не больна ли она? Или просто слишком занята приготовлениями к празднику? Странным показалось Ахтару и то, что в доме не видно гостей. Неужели Насемар не позвала друзей разделить свою радость — пятый день рождения дочерей? Это так не похоже на нее, такую общительную и гостеприимную.

По широкой мраморной лестнице пробежала вниз со второго этажа служанка с испуганным лицом. В руках у нее Ахтар заметил пузырек с лекарством. Что-то явно было не так. Он решил уже сам подняться к сестре, когда сверху донесся ее крик:

— В такой день я не позволю тебе уйти!

Тут же на лестнице показался шурин Наваза — Джахангир, тридцатипятилетний здоровяк с тонкими стрелками усиков на холеном лице. Он, как всегда, был воплощением элегантности по-лакхнаусски. Ахтар никогда не видел человека, на котором лучше сидел бы ширвани или которому больше бы шла коричневая шелковая шапочка.

Крупной рукой в перстнях Джахангир вытащил из кармана золотые часы, цепочка от которых украшала его китель, и, нервно дернув уголком рта, повернулся к жене, выбежавшей за ним следом из своей комнаты:

— Мне пора уходить, и я уйду. Это решаю я, а твое дело, дорогая, сидеть на женской половине и ждать. Понятно?

Он сделал несколько шагов по лестнице, но Насемар бросилась вниз и раскинула руки, загораживая ему дорогу.

— Я умоляю тебя… — глухо произнесла она, переводя дыхание. — Я умоляю, не уходи хоть сегодня, в день рождения наших детей. Они так его ждали, неужели ты, отец, не останешься с ними в этот день? Если ты уйдешь, ты испортишь им праздник!

— А если я останусь, то испорчу праздник себе, — усмехнулся муж. — Почему тебя совсем не заботят мои радости, а?

Джахангир отвел ее руку и быстро устремился вниз. Однако Насемар продолжала бороться. Она опять забежала вперед и встала у него на пути. Но теперь женщина уже не просила, она требовала, она приказывала:

— Ты никуда не пойдешь! — крикнула она отчаянным голосом.

Ахтар видел, что Насемар напряжена, как пружина, и готова на все.

— И кто же мне запретит? — насмешливо спросил муж. — Не ты ли?

— Да, именно я! — Насемар опять раскинула руки, как будто эта преграда могла остановить решительного и сильного мужчину.

Джахангир посмотрел ей в глаза, и его насмешливость куда-то пропала. Теперь он не потешался над ее слабостью и смехотворностью угроз. Он понял, что сейчас с ней нелегко будет справиться. Ах, у нее хватает силы духа, чтобы встать у него на пути?! Что ж, поглядим, достаточно ли физических сил, чтобы отстаивать свои права.

Джахангир размахнулся, и Насемар испытала бы крепость его кулака, если бы ее брат не перехватил занесенную для удара руку.

— Я убью каждого, кто попробует замарать честь моей сестры, — внятно проговорил Ахтар, стараясь, чтобы слова его звучали спокойно и убедительно.

— Не смей! — раздался вдруг в наступившей тишине разгневанный голос его матери. — Ты не должен вмешиваться в ссоры между супругами!

— Уважаемый зять, прошу у вас прощения за поступок сына, — продолжала она, обращаясь к Джахангиру. — Он поступил неправильно.

— Но мама… — начал пораженный Наваз, не понимающий, как она может так говорить, но осекся, наткнувшись на ее взгляд, приказывавший ему замолчать.

Он никогда не видел мать в таком состоянии. Мягкая, снисходительная, души не чаящая в своих детях, она ни разу в жизни не позволила себе повысить на них голос. И вот теперь Фатьма стоит перед ним, как скала посреди разбушевавшегося моря, и властно приказывает ему, как себя вести. Почему она не позволяет защитить Насемар? Почему кричит на сына, который не допустил, чтобы взбесившийся зять ударил ее дочь?

— Скажите, в чем причина вашей ссоры? — голос матери прозвучал почти спокойно.

Вопрос предназначался Джахангиру, хотя, как будто, был задан обоим. Но зять не собирался давать Фатьме объяснений.

— Спросите у вашей дочери, — бросил он и отвернулся, всем своим видом демонстрируя, что не считает себя обязанным отчитываться перед кем бы то ни было, а перед семьей жены в особенности.

Фатьма повернулась к Насемар, не позволив себе и мимолетным жестом дать почувствовать зятю, что недовольна его отказом. Но и дочь молчала, кусая губы. Фатьма с внезапной болью заметила, как исхудала Насемар за последние несколько недель. Она и без того никогда не отличалась крепким сложением, но теперь от нее осталась половина. Под большими, выразительными глазами, главной прелестью не слишком пропорционального лица, залегли тени, нос заострился. Дело плохо, решила мать, это не случайная ссора. Она сделала невольный шаг по направлению к дочери — и этого оказалось достаточно, чтобы горе, сдерживаемое из последних сил, прорвало плотину. Насемар бросилась на грудь к матери и зарыдала.

— Мама! Мамочка! Я скрывала от вас… Не хотела, чтобы вы страдали, чтоб он так низко пал в ваших глазах… — бормотала дочь, перемежая слова плачем. — Если ему все равно, я скажу… Нет больше сил терпеть это, мама! Вы думаете, мы хорошо живем? Это какой-то кошмар! Я привыкла ко всему, но в последнее время это переходит все границы! Он исчезает из дому каждый вечер, а иногда прямо с утра. Все видят, все знают, даже дети что-то слышали от соседей…

— Девочка моя, но у него могут быть дела, он так много работает. Быть женой самого богатого человека в штате не так просто, — перебила ее мать, стирая слезы с впавших щек дочери и глядя ее по голове, как когда-то в детстве, когда все несчастья заключались в плохих отметках или порванном в саду платье.

— Работа? Вы думаете, он проводит это время в офисе? — Насемар даже вскрикнула от того, что это предположение мало соответствовало действительности. — Он уходит из дома, чтобы посещать танцовщицу по имени Хусна. Это известно всем в Лакхнау, странно, что эта весть не коснулась еще ваших ушей. Но если теперь вы услышите за спиной смех, то знайте, над чем смеются!

— О, Аллах, — простонала Фатьма, прижимая к себе своего измученного ребенка.

Ее дочь повторяет судьбу матери. Кошмар возвращается, чтобы сделать невыносимой еще одну жизнь!

— Это правда? — спросил Ахтар у рассеянно улыбающегося Джахангира.

— Насчет Хусны? В общем да, я влюблен и хочу на ней жениться! — Джахангир ответил слишком запальчиво, чтобы сохранить видимость спокойствия и высокомерия.

— Вы хотите взять еще одну жену? — вымолвила пораженная Фатьма, оборачиваясь к зятю.

До такого не дошел даже ее покойный муж, Алихан. Ни одну героиню своих ежедневных похождений он не пытался ввести в дом женой, хотя, как любой мусульманин, обладал правом иметь четырех. Но в Индии этим правом почти не пользуются из уважения к женщине, избранной первой. Жениться вторично для мужчины их круга — скандал, а для его жены, ее дочери, — унижение, ведь она не бездетна, у нее двое детей. Пусть она не подарила еще мужу сына, но в ее возрасте еще ничего не потеряно.

— Если вам это не нравится, можете забирать свою Насемар, я не откажу ей в разводе, — фыркнул Джахангир, опять поворачиваясь к двери.