Для Джаведа урду был родным, так же, как и хинди. Он мог бы слагать стихи на обоих, но что-то в душе подсказывало ему, что его поэтический путь лежит на дороге урду, в традициях этого языка, исполненного красоты и гармонии, на котором творили его любимые поэты.

Однако его странный гость тоже, по всей видимости, был не чужд красотам поэтического слова.

— Уж не пишите ли вы сами? — удивленно спросил у него Джавед, не зная, что и думать, и автоматически переходя на «вы».

— Да! — воскликнул Секандар-барк, но тут же поправился: — То есть нет, я не пишу — я переписываю.

— Так вы писец? Каллиграф? Неужели сейчас еще существует такая профессия? — продолжал недоумевать юноша.

— Профессия? — обиделся Секандар. — Я занимаюсь этим исключительно для собственного удовольствия. Мне, видите ли, доставляет подлинное наслаждение переписывать стихи великих. А какой у меня почерк! Вы такого еще не видели! Вот позвольте, я вам продемонстрирую.

Спеша воплотить в жизнь свое намерение, Секандар почти вытащил хозяина из кресла и уселся сам.

— Ну, с чего начнем? — спросил он. — Диктуйте-ка ваши стихи, я их с радостью запишу, так как они мне понравились.

Джавед пожал плечами.

— Что ж, если вам так хочется. Кстати, сам я этого сегодня сделать не смогу — и все благодаря вам, — он показал свой палец гостю, принявшемуся от нетерпения грызть кончик ручки. — Вот видите, вывихнул, когда спасал от вас свою одежду.

Секандар потер скулу, первую жертву злосчастного удара, и неприязненно заметил:

— Жаль, что не сломали.

— Ах вот так? — взвился хозяин. — Ваше хамство не имеет границ! И вы еще намеревались записывать мои стихи!

— И не оставил своего намерения, — успокоил его Секандар-барк. — У вас, кстати, нет другого выхода, как доверить их мне, а то еще забудете, пока пальчик заживет!

— Я могу попросить записать их своего слугу, — возразил ему Джавед, не уставая дивиться нахальству этого человека.

Секандар расхохотался ему в ответ:

— Воображаю себе его почерк!

— Ладно уж, — внезапно согласился Джавед. — Должен же от вашего визита в этот дом быть хоть какой-то прок.

— Диктуйте! — приказал гость. — Первые четыре строчки я запомнил, что дальше?

Джавед заходил по ковру, собираясь с мыслями.

— Как хорошо! — воскликнул Секандар, когда Джавед закончил. — Если бы я мог так писать!

— Если бы я мог так переписывать! — присвистнул юноша, заглядывая ему через плечо. — Такого отличного почерка я в жизни не видал!

— Вам понравилось? Что я говорил! — польщенно заулыбался Секандар. — Не правда ли, мое усердие заслуживает награды. Откройте мне имя той, которая свела вас с ума, удовлетворите мое любопытство. А еще лучше, покажите мне ее портрет или фотографию.

— У меня нет ничего, да если бы даже и было… Я вряд ли стал бы показывать ее кому бы то ни было, тем более незнакомому человеку, — сказал Джавед, не замечая, как лицо его гостя приняло обиженное выражение. — То, что вы написали, будет моим первым письмом к ней.

Он подошел к столу и, выдвинув ящик, достал оттуда конверт.

— Вы же не можете написать адрес! — Секандар изловчился и вырвал из рук поэта конверт. — Говорите, я жду. Куда полетит эта птица, поющая о вашей любви?

— Извините, — решительно сказал Джавед. — Я не могу подвергать себя риску. Я вас не знаю, и кто поручится мне, что вы не пойдете с этим письмом по адресу, который просите меня назвать, и не заявите той девушке, что эти стихи написали для нее вы? Она так прекрасна, что у любого возникнет желание завоевать ее расположение, и, возможно, вы не сможете противиться своему чувству, увидев ее. Скажите, зачем мне совершать поступок, который ничего не принесет, кроме вреда? Я поэт, но не сумасшедший и не желаю себе зла!

Секандар вскочил со стула и забегал по комнате, красный от возмущения. Джавед видел, что его гость вне себя, но, к его удивлению, пытается сдержаться.

— Ладно, — наконец заговорил Секандар. — Я прощаю вам грубость и бессмысленность ваших предположений. Вы поэт, а поэту я могу простить все, что угодно. Однако хотел бы заметить, что вы ошибаетесь, считая, что я могу ослепнуть от чьей бы то ни было внешности. Я старше вас, и за свою жизнь перевидал столько красавиц в самых разных странах, что давно уже не падаю в обморок при виде прелестных глаз. Что же касается Лакхнау, то, на мой взгляд, ваша сестра гораздо привлекательнее, чем все девушки, которых я здесь встречал, — а тут мы с вами никак не можем быть соперниками.

— Моя сестра! Да как вы смеете! — закричал Джавед.

Грабителю-каллиграфу удалось-таки вывести его из себя. Еще мгновение — и он получил бы следующий удар, на этот раз левой, но благоразумие подсказало ему кратчайший путь — двери.

— Я ухожу, но когда я приду сюда в следующий раз, вы будете ко мне куда более почтительны, — пообещал он, обернувшись в дверях.

— Надеюсь, это случится не скоро, — фыркнул Джавед.

— Как знать, — нахально улыбнулся гость и наконец исчез.

По правде говоря, Джавед не решился бы доверить свое послание не только странному незнакомцу, но даже вполне исправно работающей городской почте. Он сам отнесет и бросит его в почтовый ящик на воротах дома любимой или отдаст кому-нибудь из слуг.

Что будет, когда она прочтет его стихи, Джавед не знал, но почему-то возлагал на них большие надежды. У нее наверняка нежное сердце, она чутка к поэзии, умеет узнавать искреннее чувство и ценить его. Ее должно растрогать восхищение ее красотой, сквозящее в каждой написанной им букве! Может быть, она даже прольет несколько слезинок над листком голубоватой бумаги, покрытой изящными строчками, так красиво выписанными искусной рукой Секандар-барка.

Собственно, у него было слишком мало оснований, чтобы предполагать в почти незнакомой девушке все это. Его сестра Мариам, которая училась с ней в параллельных классах колледжа, говорила как-то, что Фейруз прекрасно успевает по всем предметам, но ее конек — литература. Кроме того, болтушка обмолвилась, что на день рождения отец девушки подарил ей целый ящик старинных книг, которые с немалым трудом доставал по просьбе дочери здесь, у лакхнаусских торговцев редкостями, и даже в Аллахабаде, куда специально несколько раз ездил, чтобы угодить своей ненаглядной Фейруз.

Все это внушало некоторую надежду на то, что его творчество будет оценено, но на самом деле Джавед куда больше доверял своей интуиции, чем болтовне сестрички. Человек не слишком занятый окружающими людьми, часто погруженный в себя, а потому рассеянно пропускающий подробности бытового течения жизни, он — возможно, взамен житейской практичности — получил от природы дар распознавать людей по самым незначительным деталям, которые не заметил бы куда более наблюдательный и заинтересованный человек. Он видел как-то по-особенному, не так, как другие люди, или не то, что они. Джавед улавливал изменения внутреннего состояния людей, даже если они пытались скрыть от него это, сразу угадывал невзгоды, постигшие их. Иногда он мог даже предсказать будущее, хотя не сумел бы объяснить, как ему это удается. Так, мелькало что-то в голове, какие-то картины, неясные видения, а потом они же представали его реальному взору. Он даже не слишком обращал на них внимание, полагая, что источник этого тот же, что питает его вдохновение, рождает образы и мысли.

Его так увлекали итоги происходящей в нем работы — стихи, что до того, как они рождаются, не было никакого дела. Вот если бы поток их вдруг иссяк, тогда, конечно, он бы задумался о том, откуда они, собственно, брались. А теперь, когда вдохновение навещало его так часто, что он просто не успевал по нему соскучиться, Джавед мало думал о его природе.