С визгом и паническими телодвижениями выкарабкавшись из-под любовно облекавшего его мха, Мелочев бросился куда глаза глядят, но в точке, еще державшей его на территории театра, решил промолчать о выходке Полины и всю критику вызвать на себя, на некую накрывшую его волну психической несостоятельности. Жест предполагался благородный, но надо сказать, Мелочев и сам уже сообразил, что его реакция на любовный призыв актрисы была неадекватной. Цветущий юноша, розовый амурчик до выхода на сцену, он был теперь бледен и жалок. Он постарался принять успокоенную и одновременно горделивую позу, готовясь мужественно держать ответ за сорванное действо. Там - я о сцене - кое-что и кое-как продолжили. Что же до Мелочева, то с ним судьба в данном случае обошлась немилостиво. Прежде всего, не прозвучал вопрос, которого он ждал, - что на тебя нашло, парень? Уж он-то объяснил бы! Он взял бы вину на себя и пообещал бы исправиться. Но этого не спросили, зная о традиции и поняв Полину, а его истолковав как человека, непригодного к ветрогонской сцене. Речь сразу пошла об его увольнении. Полина могла его спасти, и она хотела это сделать, но для того, чтобы Мелочев и впредь работал в театре у нее на глазах, ей было необходимо добиться от него понимания ее проделки и вообще-то еще взаимности, которой он не дал ей на сцене, а по продолжавшейся у него глупости испуга и отвращения как будто и не собирался давать в дальнейшем.
- Я замолвлю словечко, и тебя не уволят, - сказала Полина, когда они сошлись на ступенях парадного входа в театр; Мелочев, охваченный тупой неспособностью постичь ее существо и настоящие причины своей робости перед ней, стоял ступенькой ниже. - Но милый Алеша, я хочу, чтобы ты уяснил: виной всему случившемуся не только игра и совсем не только традиция, о которой тебе, наверное, уже рассказали. Это все, поверь, чепуха, что-то побочное. Я сегодня не играла, я любила. Любила так, как никого еще, никогда еще. О-о! И я сделаю для тебя в театре все, чтобы твои желания исполнились и ты обошел всех наших старых и ведущих, всех этих заслуженных дураков и чтобы ты получал отныне одни лишь главные роли. Захочешь, я сделаю тебя режиссером, директором театра, начальником искусства. Да что театр! Когда ты видишь, что женщина готова разбиться ради тебя в лепешку, ты должен понимать, что она способна на очень многое и, стоит тебе пожелать, некий Шекспир выведет ее не на сцену, а в огромный мир, который она и швырнет к твоим, Макбет, ногам.
- Макбет стал убийцей, - запротестовал Мелочев, по косности, нередкой у влюбленных в театр юношей, не допускавший вольного обращения с Шекспиром.
Полина сделала нетерпеливый жест. Ей не понравилось, что Мелочев повредил ее искусству речи.
- Но если ты сейчас, - произнесла она построжавшим голосом, - прямо здесь, откажешься от меня, я не смогу потерпеть тебя в нашем театре и первая буду настаивать, чтобы тебя с треском выкинули. Полетишь вверх тормашками. Тебя к театру влечет, как мотылька к фонарю, то-то же будет смеху, когда я раздавлю твои букашечьи мечтания! Скажу даже так, я постараюсь, насколько мне хватит известности и влияния, чтобы тебя и в другой какой театр не приняли.
Полина, обычно скрытая, погруженная в себя, сжатая вокруг всего своего, была, говоря все это вялому от пережитого испуга Мелочеву, на редкость открытой и красивой. Даже ее волосы, несмотря на слабость ветра, развевались как-то особенно широко, хотя и не торопко, как бы достигая зарисованности и, следовательно, навечности. И именно в этом, а не в угрозах Полины Мелочев почувствовал могущество. Все в его телесно-духовном строении тревожно зашевелилось от желания отдаться этой женщине, тому огню, от которого он в непомерном и смехотворном ужасе побежал со сцены. Но он был еще неопытен и не понял открывавшейся перед ним возможности осуществить свое желание без каких-либо унизительных последствий для себя, как Полина не поняла, что ее хорошую, рисующую вечную красоту открытость ей следует внедрять в своего Алешу уже не спешкой натиска и тем более не страхами и угрозами, а последовательно мягким обращением. Ведь и сам Мелочев уже вертел головой в поисках укрытия, где бы его внезапное ослепление старушкой и исступленные писки произошли вне вероятного наблюдения посторонними. Но Полина почему-то не поддавалась на это его брызжущее стремление увести ее в отдельный маленький рай и продолжала твердо стоять на ступенях в горделивом ожидании фактически публичного ответа. У Мелочева и было чувство, что он должен ответить не женщине, сыгравшей с ним злую шутку, а всему миру, который по каким-то необъяснимым причинам был на стороне этой женщины, а по отношению к нему снизойдет до терпимости лишь в том случае, если он ответит положительно на ее притязания. Но в этом у него на пути камнем преткновения лежал возраст Полины, ему представлялось, что из-за ее старости над ним будут смеяться многочисленные молодые люди, его ровесники, которые сами еще только идут к карьерным вершинам, еще ничего не достигли и даже не имеют шанса на скорое восхождение благодаря связи с какой-нибудь всесильной старухой.
- Не могу... и дело в вашем возрасте, - пролепетал он. - Вы бы сначала поговорили со мной, о таких вещах надо предупреждать, а не ставить человека, так сказать, перед голым фактом... Когда аттракцион и комната ужасов - там упреждающая вывеска. Человеку деликатно внушают, что будет жутко, но пугаться в сущности не стоит. А вы поступили неделикатно. Я понимаю, вы хотели быть неотразимой и потому меня вдруг там так неожиданно привлекли к своей бесспорной красоте, и все же, все же... не так бы надо, не сразу же давать почувствовать, что вы собой представляете... К сожалению, я слишком знаю теперь, что вы такое, и никогда не смогу забыть, как внезапно почувствовал эту вашу досадную старость.
- Я совсем не такая старая, как тебе кажется, - ответила на эти проникнутые патетикой недоумения и растерянности доводы Полина. Ох уж эти актеры! актеришки! как будто кричал ей кто-то в ухо, обзывал ее лицедейкой, не только ее, но и ее маленького друга, которого она, дрожа от любви, насыщала в мучительном и постоянно забредающем в тупик разговоре плодами своей искушенности. - Мне всего лишь тридцать семь, - продолжила она, стараясь взять себя в руки. Но тут же, в задумчивости, похожей на забывчивость, на забвение сокровенного, добавила: - Тридцать семь раз перелистнула страницы весны, лета, осени, зимы, снова весны.... Ах!
Она видела - так она увидела - что слова, слюняво стекая по подбородку, капая иной раз и тягучими коричневыми сгустками, как у насквозь прокурившегося человека, потом снуют у ее ног неутомимыми в поисках пропитания курицами.
- Тебе, Алеша, - сдержанно сказала Полина и устремила на него взгляд терпеливо разъясняющего простые истины человека, - как и всякому в твоем возрасте, я только кажусь старухой, но это, поверь, проходит. К тому же у меня большой опыт, вообще добрый кусок жизни за плечами, и когда ты подойдешь ко мне снова... а теперь я, считай, тебя предупредила, как ты того хотел... ты сразу поймешь, какие преимущества дает мне мой опыт перед разными девчонками твоего поколения. Ты быстро забудешь, поверь мне, Алешенька, быстро забудешь и думать о моей пресловутой старости. С другой стороны, ты сейчас еще только полон любовными фантазиями и бреднями, а у меня будешь получать такую любовь, какая тебе и не снится. Для того, кто начинает сознательную жизнь, ничего полезнее представить невозможно.
Ее откровенность разряжалась в подрастающем на глазах малыше откровением быстро пройденной и досконально изученной жизни. Вот уж и влекут в последний путь. А он Бог знает для чего побаивается, как бы не уволили из театра!
- Что же мне делать, Полина, - подвзвыл Мелочев, - если я на самом деле ничего против вас не имею, готов прислушаться к вашим требованиям и в разумных пределах им подчиниться, а что до ваших обещаний устроить мне фору в театре, так просто немею... сладко слушать... но! Не могу, - заключил он жидковато брызнувшим в сердце умом, - не могу переступить через осознание возрастной границы... или как это называется... не могу к вам подойти... и точка! точка! отстаньте!