Десять грузовиков выстроились вдоль дороги, ведущей в Екатерининский дворец, строго придерживаясь плана. Кабины водителей были закрыты. У дворцовой церкви стояли восемь машин, туда продолжали грузить произведения искусства, которые забирал доктор Волтерс. Десять специалистов и взвод сапёров работали без перерыва: разбирали иконостас, снимали люстры, выносили китайские вазы и обитую парчой мебель в стиле барокко, складывали завёрнутые иконы и картины, гобелены и ковры. Доктор Волтерс стоял у двери и тщательно помечал вынесенные вещи в своём списке. Одна маленькая галочка. Выносите! Россия этого больше никогда не увидит.

Унтер-офицер Юлиус Пашке, уроженец берлинского района Веддинг, по профессии трубочист, сидел на подножке седьмого грузовика. Он был в карауле. Доктор Волтерс не хотел оставлять драгоценный груз без присмотра ночью, даже заколоченные ящики не помеха для солдата, если он захочет что-нибудь стащить. Каждые два часа караульные сменялись, но Юлиус Пашке задержался дольше. Его назначили командиром колонны с шестого по десятый грузовик и в придачу командиром караула.

Он сидел на подножке и курил сигарету за сигаретой, мечтал о бутылочке пива, которое из-за цвета прозвали «уринолом» или «писсолином», и предавался тягостным размышлениям. Он думал о своей жене Йоханне, красотке с упругой грудью и соблазнительно округлой задницей. С тех пор как Пашке ушёл на фронт — а его призвали в первый день наступления на Польшу — его постоянно мучил вопрос: что она сейчас делает? Одна ли она этой ночью в постели? На родине осталось много мужчин, рабочих военных заводов, например «Сименса», и они считали своей обязанностью не дать заскучать жёнам воюющих товарищей. Может, Йоханна одна из таких жен?

В последний отпуск Пашке пытался сделать ей ребёнка, но безуспешно. Почему — этого Пашке не знал. Все две недели он неутомимо трудился и вернулся на фронт, так и не отдохнув. В письме Йоханны говорилось: «Ничего не вышло, Юлиус. С польками ты совсем ослаб!» Это звучало одновременно и как упрёк, и как насмешка. И теперь лежит она под каким-нибудь мужиком, оставшимся по брони, и дышит ему в лицо. Господи, поскорее бы закончилась эта дерьмовая война…

Он вздрогнул и резко поднял голову. Перед ним стояла женщина в форме медсестры. Она подошла совершенно бесшумно, без шороха, как будто прилетела по воздуху.

— Вот это чудеса! — сказал Юлиус Пашке, отбросил сигарету и раздавил её мыском сапога. — Чего изволите? Измерить давление, пульс или провести дезинфекцию? Всё что угодно, сестрёнка. В штанах у меня точно повышенное давление…

— Я хотела вас кое о чём попросить. — Яна немного помедлила и села рядом с Пашке на подножку. Лёгкий запах духов напомнил ему о публичном доме в Риге. О-го-го… и как нарочно сейчас! Караульному нельзя ни с кем разговаривать. Девочка, я же попаду под трибунал — чёрт знает, что я делаю!

— Ну, красавица, говори, что тебе нужно? — произнёс он и покосился на Яну. Его взгляд остановился на её груди, и Пашке нервно почесал нос. Вот бы там пристроиться.

— Завтра утром вы едете в Кёнигсберг?

— Об этом уже все знают? Да, мы едем в Кёнигсберг.

— Это далеко?

— Отсюда? — Пашке прищурился и посмотрел на блеклое небо. Завтра будет дождь, подумал он. Поездка будет трудной. На русских дорогах можно все кости переломать.

— Если по прямой, то восемьсот километров. А по дорогам — девятьсот с гаком. Одно мучение… А если зарядят дожди, то засядем в грязи по самые оси. Так что…

— Мне надо в Кёнигсберг, — сказала Яна без фальши в голосе. Прозвучало очень правдоподобно. — В госпиталь №2. Меня туда перевели.

Существует ли вообще госпиталь №2, и как вообще именуют немецкие госпиталя, она не знала. Она просто набралась смелости и сказала всё это.

— Кенигсберг — красивый город! Он тебе понравится, сестрёнка. Купание на Куршской косе точно не забудешь, помяни мое слово!

— Вы возьмёте меня с собой?

— Я? В Кёнигсберг? С этими чертовыми ящиками?

— По железной дороге неудобно. Отсюда до Плескау, потом на Розиттен, дальше на Мемель… Я узнавала.

— А санитарный поезд в Кёнигсберг не идет?

— Нет, завтра рано утром нет ни одного санитарного поезда в Восточную Пруссию. А мне надо выехать утром. Крайний срок. Почему я не могу поехать с вами?

— Потому что это запрещено, красавица. У нас спецотряд, понимаешь? Любым штатским с нами нельзя.

— Я не штатская. Я же медсестра из Красного Креста.

— Это не имеет значения.

Юлиус Пашке ещё раз оглядел Яну. Вот милашка, решил он, но почувствовал угрызения совести.

— Девочка, я не могу...

— Пожалуйста. — Она положила ладонь на его руку и слегка погладила. К горлу Пашке подступил комок, сердце опять заколотилось, как тогда, в публичном доме в Риге, когда он стоял перед рыжеволосой Айной и показывал в качестве входного билета упаковку презерватива. — Меня никто не увидит и не обнаружит. Я спрячусь в кузове за ящиками.

— Это в лучшем случае займёт три дня… и может пойти дождь.

— Я выдержу.

— А если тебе захочется штруллен [2]?

Яна не поняла значение этого слова. В её лексиконе такого слова не было. Надо будет спросить у Михаила Игоревича. Однако она смело ответила:

— Я не захочу.

— Три дня? — Пашке посмотрел на неё с сомнением. — Это будет чудо медицины. Даже если с этим ты сможешь потерпеть, то как насчет абпротцен [3]?

— Как-нибудь. — Яна соблазнительно улыбнулась Пашке. — Так вы возьмёте меня с собой?

— Не знаю, не знаю… если заметят, меня пинком под зад отправят в рядовые. Дай мне время подумать, девочка. Приходи завтра рано утром, еще затемно. Я буду сидеть здесь на подножке.

Яна положила руку на плечо Пашке, поцеловала в лоб и сказала:

— Спасибо! Спасибо! Спасибо! — И исчезла так же беззвучно, как и появилась. Как будто даже гравий не шуршал под её ногами.

Пашке смотрел ей вслед, пока она не исчезла за тёмной стеной. Как растворившаяся в воздухе тень. Надо подождать, решил он. Вряд ли появится такой же удобный момент. Уж точно не во время поездки в Кёнигсберг и не там, в госпитале, где её перехватят офицеры. Вот чёрт! Он достал новую сигарету, глубоко затянулся и снова захотел выпить целый ящик «писсолина».

Наступила ночь, когда Михаилу Вахтеру и Яне предстояло расстаться. Они долго стояли обнявшись, потом трижды, на русский манер, расцеловались в щёки. В такой момент никакие слова не шли в голову. После этого Вахтер простёр обе руки над головой Яны.

— Доченька, — сказал он торжественно. — Благослови и сохрани тебя Бог. Ты слышишь меня, Боже? Не оставляй, оберегай мою доченьку и сына Николая. Если понадобится, забери меня к себе. Господи, помилуй нас… Аминь.

Молча в полной тишине они собрали клеёнчатую сумку Яны. Она взяла с собой очень мало вещей: две смены нижнего белья и толстые чулки — наступала зима, а Вахтер предрек, что она будет суровой. Скворцы и аисты улетели на юг раньше обычного, дикие утки тоже уже собрались, и бобёр в дальнем конце парка сделал запасы на долгие зимние месяцы.

— Ты остаёшься здесь? — спросил Вахтер, когда сумка была собрана.

— На некоторое время, Михаил Игоревич. Пойду в госпиталь, он в школе имени Горького. Как-нибудь я постараюсь оказаться рядом с вами. А после войны сразу же поеду в Ленинград, к Николаю.

Вахтер смотрел, как она натягивает чепец медсестры, застёгивает воротник круглой брошью и надевает серое пальто. Господь меня вознаградил, что у моего сына такая жена, подумал он. Вахтеры всегда были счастливы в браке. Только прадед Пётр Германович имел троих внебрачных детей, слава богу, девочек. Каждый проступок прадеда сходил ему с рук, даже рискованная связь с кухаркой царицы Василисой. Ей хотелось стать второй женой Вахтеровского, но когда она родила от прадеда ребёнка, то строгая императрица сослала её в качестве тюремной кухарки в Петропавловскую крепость.