Мама писала... Смотри, как я успел привыкнуть к этому глаголу! Мама говорила, что отсек в полном порядке, на расконсервацию понадобится не больше полутора часов, так что я могу прилететь, когда только захочу.

Земля...

И все же здесь я иду по своему трехметровому коридору. На мне только шорты, майка или компенсационный костюм, если гравигенераторы выключены. Я такой же, как сотни других работников ВНИПа, я делаю столько же, сколько они, и даже немного больше.

Здесь я - дипломированный пилот-наблюдатель и инженер-эксплуатационник замкнутых систем, магистр космогностики, автор кучи работ, подающий надежды и оправдывающий оные.

На Земле я - жалостный монстр. Там я волей-неволей начинаю заботиться только об одном: как бы не осуществилась одна из миллиона угроз для моей драгоценной жизни. Орда специалистов с большим упорством и искусством все спасает и спасает меня. А я сижу в отсеке или в скафандре и наблюдаю, как они хлопочут вокруг. Спасибо им, они прекрасные самоотверженные люди, но иногда я чувствую, как они забывают нечто совсем крохотное, и я тут же превращаюсь для них в объект, капризный и недоброкачественный кусок аппаратуры... Слуга покорный. В миллионный раз нижайший поклон ПП. До сих пор не знаю, чего ему стоило добиться для меня разрешения работать во Внеземном Научно-Индустриальном Поясе, когда сверхнормальных-то кандидатов толпы...

Тельме труднее. Она прикована к Земле. Женщины в космосе, даже в ближнем, и сейчас редкость. К тому же среди таких, как мы, мало-мальски здоровые люди встречаются редко. Я исключение, рожденное стечением многих обстоятельств. Не знаю, правда, к добру ли, к худу... Пока Тельма живет в Булунгу. Они до сих пор не вошли даже в Африканскую Федерацию. Ей повезло, что родители у нее по тамошним понятиям люди очень состоятельные и в столице есть иммунологический центр, чьи специалисты наблюдают за нею с рождения...

Она такая тихая и молчаливая. Видно, что она делает над собой серьезное усилие, чтобы спросить меня, не из нашего ли города знаменитая русская пианистка Нелли Торсуева. Тщеславясь, я ответил, что даже из нашего дома и вообще мы близкие родственники. Как она взглянула своими сливовыми глазами! Как всплеснула руками! Можно подумать, своей славой мать обязана именно мне.

Тогда мы и разговорились. И проговорили почти все оставшееся до отправки наших отсеков время. Но я сдуру спросил, чем это ей так нравится Торсуева. Тельма вдруг покраснела так, что ее светло-шоколадные скулы потемнели и очень сухо сказала, что вообще очень любит музыку "э сетера э сетера..." После этого она замкнулась еще крепче, чем раньше и на мои натужные попытки поддержать хотя бы светскую беседу отвечала лишь односложными "уи, мсье" или "нон, мсье" и сдержанной улыбкой. Что ее задело - я так и не понял. Однако я расписался. Поистязаемся, душ и - спать.

"...Рекламисты сработали блистательно, и Тедди, мой литагент, сделался звездой второго порядка. Первый, разумеется, достался мне.

Мы были готовы к тому, что месяц книга продержится в бестселлерах. Но произошло непредвиденное. Она продолжала раскупаться, и дело было не в рекламе. Пошел двенадцатый тираж, ни одного экземпляра не возвращалось на склады.

Тедди потерял голову. Издатели, которые прежде и высморкаться на него не захотели бы, набивались к нему десятками. Как будто дело было в нем. Как будто дело было в них!

У них не было стекла.

Им не надо было отгораживаться от мира.

Для многих он был опасен и омерзителен. Но никто не мог того же, что я уплатить чеком жизни за пол-глотка дымного, пыльного, вонючего городского воздуха.

Никто.

Я один.

Наследники Эрика Тура перестали ломаться и уступили охотничий домик за двести семьдесят тысяч, на треть меньше запрошенного. И тогда-то ко мне явился Поничелли.

Редкие зубы, редкие усы, светлые глаза, от контактных линз выпуклые и блестящие, как два объектива - глубоководная рыбина из Северного моря.Права на экранизацию моей книги, которую он упорно именовал романом, Поничелли не получил: в конце концов он так взбесил меня этим "романом", что я приказал Клейну вытолкать его.

Команда всполошилась, потому что мониторы показали всплеск, какого давно не бывало...

Недели три я был занят переездом. Выписанный мной Иничиро Седьмой сумел перестроить дом, как мне хотелось - из миллиардерского каприза в каприз "космонавта".

Мне уже давно хотелось жить в комнате, а не в отсеке. Охотничий домик это трехэтажный особняк из двадцати двух комнат, с громадным холлом и громадной гостиной, не говоря уже о погребах, псарнях, конюшнях и прочем. Холл и четыре комнаты первого этажа я отвел для Команды и аппаратных. Гостиную и три верхних комнаты Иничиро перестроил, загерметизировал и отделил от всего прочего стеной из стеклопластика. Ее можно было делать непроницаемо темной. Окна тоже можно было затемнять. Когда я впервые нажал на клавишу, мне стало жутко.

Я еще никогда не был один. На меня всегда кто-то смотрел. В своем новом жилище я оставил только телеметрию, и сейчас меня не видел НИКТО.

Когда я увидел в черном глянце тусклое отражение человека, мне стало легче. Но лишь на секунду. Ведь это было только мое отражение, всего-навсего призрак призрака, тень тени... И страх с новой силой вцепился в меня. Черная стена заворачивалась, как гребень медленной волны, безмолвно растворяя меня во тьме. Голова закружилась. Еле удержавшись от вопля, я ударил по клавише и с невыразимым облегчением увидел мониторы контроля, мигающий глаз индикатора комплекса воздухоочистки, голубые и белые комбинезоны... Тогда я поклялся больше не дотрагиваться до нее.

Но я не сдержал клятвы.

Через месяц Поничелли снова добился встречи, и пришел уже не один.

Май и теперь так же ослепительно хороша, как была тогда. Годы не так властны над кинозвездами, владеющими мощным арсеналом приемов борьбы со временем.

Май... Одно лишь сочетание густых темных волос, матовой белизны безупречной кожи, и удивительных, громадных, какого-то лилового цвета глаз поражало надолго. Она смотрела на вас, и вам начинадо казаться, что она хранит бездонную тайну, которой на самом деле не было и в помине, но одного этого чувства хватало, и уже не имело значения, была ли тайна... Она и тогда была так же глупа, алчна и бездарна, как сейчас, но ее красота выше любого таланта. Поничелли знал, что делал: на нее смотрели и забывали обо всем. Как в глаза змеи.

Я не стал исключением.

Она убивала наповал еще и тем, что держалась, как ребенок; даже не как девочка - как мальчик, слегка избалованный, но миленький и знающий, что все его любят и ни в чем ему не откажут. Мальчишеские жесты, походка, легкий - особенно он! - легкий смешок и внезапно кристально чистый, невинно вопрошающий взгляд...

Пока мы перебрасывались с Поничелли репликами, я все время видел ее краем глаза. Она сидела в кресле небрежно и легко, опершись на локоть, сцепив пальцы перед собою и скрестив длинные гладкие ноги.

Поничеллли говорил о пустяках, будто за тем и приехал, вышучивал нашу прошлую встречу, а она смотрела на меня.

Один раз она переменила позу и откинулась на спинку кресла, забросив руку за голову. Наконец продюсер поднялся и взглянул на нее. Поигрывая браслетом, Май проронила: "Тебе пора ехать. Я буду позже." И Поничелли, как будто даже не удивившись, покорно затопал к выходу.

Мы молчали. Прошла тысяча безумных лет, когда она вдруг встала, уперев ладони в стекло, и тихо, но отчетливо произнесла: "Хочу до тебя дотронуться..." Как под гипнозом, я понес руку ей навстречу - шаг, второй, третий. И только боль и загудевшая от удара стенка остановили меня.

"Ничего, - сказала она так же тихо и отчетливо. - Ты дотронешься". Сказала... или это полыхнуло в ее глазах?

Венчание происходило в соборе святого Сульпиция. На невесте было платье от Шуасси из настоящих вологодских кружев, стоившее дороже моего скафандра с автономным жизнеобеспечением.