30 мая Большой дал "Дягилев-Гала. К столетию "Русских сезонов". По случаю торжества в Москву приехали Пермский театр оперы и балета (Пермь - родина Дягилева) и Парижская Национальная опера. На пути в театр лишний билет никто не спрашивал, ажиотажа заметно не было. Да и день был субботний, теплый и солнечный, нынешний московский житель в такие дни на даче жарит шашлык. Публика, меж тем, собиралась. Прежде всего, было много иностранцев; они приходили целыми группами. Следующий момент: в партере не оказалось ни "монда", ни "тусовки", ни "селебритис". Публика была какая-то подтянутая, целеустремленная, сосредоточенная. Такое впечатление, что вся она состояла в одном тайном заговоре. Но вот к началу гала не оказалось ни одного свободного места, даже служебные - и те оккупированы. Кому-то пришлось занимать ступеньки между рядами.

Третий, заключительный акт, был отдан Гранд Опера. Звездный состав балета представил "Аполлон" Джорджа Баланчина - позднюю редакцию его же балета "Аполлон Мусагет", премьера которого состоялась в Париже в 1928 году, то есть на излете "Сезонов". Балет стал свидетельством охлаждения воли Дягилева к продвижению своей эстетики и рождения Баланчина как балетмейстера: если Дягилев главным называл в балете художника, то Баланчин менее всего зависел от последнего. Баланчин взглянул на балет по-своему и извлек из старой классики и музыки Стравинского стиль, который назовут "неоакадемизмом". О "Мусагете" сегодня можно судить лишь на основе сохранившихся фотографий. Холодок нового стиля, строгая геометрия ар-деко и выразительность застывших поз "белого" балета еще одухотворены присутствием Дягилева. Еще чувствуется атмосфера Олимпа, полная зефирной воздушности и феминной соблазнительности как будто бы бестелесных муз. Редакцией Баланчин актуализировал "Мусагета", и балет заговорил не о боге Древней Греции и его Музах, а о живом, о наболевшем, о самом балетмейстере и его учениках. Пачки муз Баланчин свел к коротким ученическим платьицам, из которого сегодняшняя этуаль Гранд опера Мари-Аньес Жило (Терпсихора) скандально выросла. Да и музы теперь - сама живая плоть, с земным весельем и радостью, с кальвинистской властью разума над чувством. Но отдадим должное: французский балет старается сохранить стиль последнего балетмейстера Сезонов, а прежде танцовщика балета Дягилева и воспитанника петербуржской школы танца, Джорджа Баланчина.

Второй акт был за Большим. Театр показал "Треуголку" Леонида Мясина, "чистейший образец" эстетики Дягилева, его умения искусство сделать жизнью. Либретто - по повести Педро д»Аларкона "Треугольная шляпа", музыку написал де Фалья, сценография Пабло Пикассо. Как и во время премьеры "Треуголки" в 1919 году, успеху сегодняшнего спектакля немало поспособствовал сценический занавес Пикассо. Напряжение группы испанцев, картинно наблюдающих за боем быков, "подзарядило" публику ожиданием испанской страсти, а когда занавес поднялся, то сцена как будто заполнилась ожившими персонажами пикассовских полотен. История о флирте, мнимой измене и любви красавицы-соблазнительницы Мельничихи, её мужа Мельника и старого комичного Коррехидора, он-то и оказался в деревушке в нелепо-пышном одеянии и в треуголке, символе принадлежности к власти (действие - XVIII век), задышала обжигающим солнцем Испании, цыганской пестротой красок и томительно-зазывным ритмом кастаньет. Прима Большого Мария Александрова признавалась, что классической балерине ужасно трудно танцевать на каблуках, но, видя виртуозность, с какой она отбивала финальную хоту, понимаешь: лукавила! Артисты Большого театра, освоившие грамматику испанского танца, сумели - не без помощи художественных мастерских, блестяще воспроизведших декорации и костюмы Пикассо, - передать сценическую магию оригинальной постановки и отстояли честь самого знаменитого москвича Сезонов Леонида Мясина. "Треуголка" сорвала овации, а сидевший недалеко от меня мальчишка лет четырех-пяти неистово бил в ладоши и кричал: "бла-во! бла-во!".

Первый акт был на грани провала, но я вспоминаю о нем, как о милой сердцу русской провинции, с особым теплом. Пермский театр Оперы и балета дал "Половецкие пляски" и "Призрак розы" - два балета Михаила Фокина, которые, едва явились граду и миру, перлами упали в "сокровищницу" мирового искусства. С первым (1909) Сезоны взяли Париж, со вторым (1911) - отстояли в Монте-Карло право завоевателя. И что же сегодня? Попытка реконструировать некогда сенсационные декорации и костюмы Рериха, увы, не удалась. Столбы дыма еще поднимались из приземистых кочевых юрт, еще солнце золотило даль неба, но рериховская передача дыхания степей и таинственности затишья ушла, как вода сквозь песок. О сценографии "Призрака розы" лучше и вовсе умолчать, чтобы не потревожить памяти Льва Бакста. Но музыка Бородина осталась. И если некогда она была главным оружием для вдохновения Фокина, то теперь она стала главным оружием для Пермского балета. Она, как и сто лет назад, пронзала зрителя то негой Востока, то ошеломляла необузданностью темперамента половцев.

Что же касается "Призрака розы", то он и впрямь превратился в призрак балета Фокина. Мария Белоусова (Девушка) и Роберт Габдуллин, по всей видимости, так переволновались перед выходом на сцену Большого, что с трудом справлялись со сложностями фокинской хореографии. Но даже в столь условном исполнении "Призрак розы" сохранил ноты томной прелести Карсавиной, трепет ресниц которой был виден с галерки театра, а также напоминание о способности зависать в воздухе во время прыжка Нижинского, и представление того, каким же хореографическим бизе с летучим ароматом ванили был этот фокинский шедевр!..

Балет - предельно эфемерное искусство. Дягилев конвертировал его в знак и символ, который, согласно Конфуцию, стал управлять миром. Сначала явно, потом менее заметно, эффект же управления оказался для меня самым непредсказуемым. Года четыре назад на одном из телеканалов показали фильм "Анна Павлова". Обычный такой фильм о судьбе балерины: с настроением летящих кленовых листьев, с "духом" первых "Сезонов" в Шатле и с "Умирающим Лебедем" Сен-Санса. Фильм я смотрела с восемнадцатилетней дочерью. В финале, в сцене смерти героини, глаза её заволокли слезы. "Жаль, конечно, - сказала я. - Гениальная балерина, и так рано умерла". "Да мне не Павлову, - последовал ответ, - мне Россию жалко". Мы не заметили, как взросло поколение, для которого "призрак розы" - не грёзы и не сожаление об исчезновении "прекрасной Империи", а стремление эту "Империю" воссоздать. Но это уже совсем другая история…

С 80-х годов Владимир Анатольевич Пожидаев считался в той среде, которой и я принадлежал: среде Свиридова, Бориса Чайковского, профессоров и выпускников Российской академии музыки имени Гнесиных, - человеком одновременно очень талантливым, притом по-русски талантливым, погружённым в родную традицию, и крайне порядочным, по-старосветски совестливым. Музыку его слышал с юности, пока существовали симфоническая и народная редакции Всесоюзного радио. Пьесы Пожидаева там часто звучали и очень мне нравились за хрустальную чистоту - таким бывает лес после грозы, когда вновь поют птицы, и прозрачнейшие капли, повисшие на ветвях, превращают свет засиявшего солнышка в сотни разноцветных радуг. Нравилась (и нравится) музыка Владимира Анатольевича и за ясно и бесстрашно выраженную русскую национальную мелодику - поверьте, в наши дни это совсем не безопасно для композиторской карьеры.

А вот лично познакомиться с Пожидаевым, ставшим заслуженным деятелем искусств России, мне довелось уже в XXI веке. Должен сказать, что он совершенно покорил меня и как человек, и как музыкант. Был он совсем не стар, но очень болен, ходил и говорил с трудом. При этом необычайный свет исходил от него и перетекал в его сочинения - как теперь выясняется, последние.

Никогда не забыть премьеру его симфонии на одном из недавних фестивалей "Московская осень". Перед тем отгремело чрезвычайно многозвучное, громкое и при этом эпически долгое сочинение одного из наших "новаторов", вызвавшее лишь усталость и недоумение. И как глоток свежего воздуха - причём не городского, а деревенского, с отчётливо витающими в невесомой музыкальной ткани белой церквушкой на изумрудном холме и пасущимся у кристальной речки благодушным стадом - лаконичная, негромкая и, вместе с тем, потрясающая симфония Пожидаева. Классическая симфония.