4. Зимняя свадьба

я вышла замуж в январе. Толпились гости во дворе, и долго колокол гудел в той церкви на горе.

От алтаря, из-под венца, видна дорога в два конца. Я посылаю взгляд свой вдаль, и не вернуть гонца.

Церковный колокол гудит. Жених мой на меня глядит. И столько свечь для нас двоих! И я считаю их.

1963

Песни счастливой зимы

песни счастливой зимы на память себе возьми, чтоб вспоминать на ходу звуков их глухоту: местность, куда, как мышь,

быстрый свой бег стремишь, как бы там не звалась, в рифмах их улеглась.

Так что, вытянув рот, так ты смотришь вперед, как глядит в потолок, глаз пыля, ангелок. А снаружи - в провал снег, белей покрывал тех, что нас занесли, но зимы не спасли.

Значит, это весна. То-то крови тесна весна: только что взрежь море ринется в брешь. Так что виден насквозь вход в бессмертие врозь, вызывающий грусть, но вдвойне: наизусть.

Песни счастливой зимы на память себе возьми. То, что спрятано в них, не отыщешь в иных. Здесь от снега чисты, воздух секут кусты, где дрожит средь ветвей радость жизни твоей.

1963

* * *

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех малинников, припомнивши в неволе, как в сумерках вторгается в горох ворсистое люпиновое поле. Сквозь сомкнутые вербные усы - Туда, где замирая на мгновенье, бесчисленные капельки росы сбегают по стручкам от столкновенья.

Малинник встрепенется, но в залог оставлена догадка, что, возможно, охотник, расставляющий силок, валежником хрустит неосторожно. На деле же - лишь ленточка тропы во мраке извивается, белея. Не слышно ни журчанья, ни стрельбы, ни видно ни стрельца, ни водолея.

Лишь ночь под перевернутым крылом бежит по опрокинувшимся кущам, - Настойчива, как память о былом, безмолвном, но по-прежнему живущем.

24.5.1964

Песня

пришел сон из семи сел. Пришла лень из семи деревень. Собирались лечь, да простыла печь. Окна смотрят на север. Сторожит у ручья скирда ничья, и большак развезло, хоть бери весло. Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет. Запрягай коней да поедем к ней. Невеликий труд бросить камень в пруд. Подопьем, на шелку постелим. Отчего молчишь и как сыч глядишь? Иль зубчат забор, как еловый бор, за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня. Там не терем стоит, а сосновый скит. И цветет вокруг монастырский луг. Ни амбаров, ни изб, ни гумен. Не раздумал пока, запрягай гнедка. Всем хорошь монастырь, да с лица - пустырь, и отец игумен, как есть, безумен.

1964

* * *

Как тюремный засов разрешается звоном от бремени, от калмыцких усов над улыбкой прошедшего времени, так в ночной темноте, обнажая надежды беззубие, по версте, по версте отступает любовь от безумия.

И разинутый рот до ушей раздвигая беспамятством, как садок для щедрот временным и пространственным пьяницам, что в горящем дому ухитряясь дрожать над заплатами и уставясь во тьму, заедают версту циферблатами, боль разлуки с тобой вытесняет действительность равную не печальной судьбой, а простой архимедовой правдою.

Через гордый язык, хоронясь от законности с тщанием, от сердечных музык пробираются память с молчанием в мой последний пенат - То ль слезинка, то ль веточка вербная и тебе не понять, да и мне не расслышать, наверное: то ли вправду звенит тишина, как на стиксе уключина, то ли песня навзрыд сложена и посмертно заучена.

1964

* * *

Деревья в моем окне, в деревянном окне, деревню после дождя вдвойне окружают посредством луж караулом усиленным мертвых душ.

Нет под ними земли, но - листва в небесах, и свое отраженье в твоих глазах, приготовившись мысленно к дележу, я, как новый чичиков, нахожу.

Мой перевернутый лес, воздавая вполне должное мне, вовне шарит рукой на дне.

Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне в деревянном окне деревьев больше вдвойне.

1964

* * *

Шум ливня воскрешает по углам салют мимозы, гаснущий в пыли. И вечер делит сутки пополам, как ножницы восьмерку на нули и в талии сужает циферблат, с гитарой его сходство озарив. У задержавшей на гитаре взгляд пучок волос напоминает гриф.

Ее ладонь разглаживает шаль. Волос ее коснуться или плеч и зазвучит окрепшая печаль; другого ничего мне не извлечь. Мы здесь одни. И, кроме наших глаз, прикованных друг к другу в полутьме,

ничто уже не связывает нас в зарешеченной наискось тюрьме.

Развивая крылова

одна ворона (их была гурьба, но вечер их в ольшанник перепрятал) облюбовала маковку столба, другая - белоснежный изолятор. Друг другу, так сказать, насупротив (как требуют инструкций незабудки), контроль над телеграфом учредив в глуши, не помышляющей о бунте, они расположились над крыльцом, возвысясь над околицей белесой, над сосланным в изгнание певцом, над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое, прижавшись, чтобы каждый обогрелся, стоят внизу. Она - на острие, а он - на изолятор загляделся. Одно обоим чудится во мгле, хоть (позабыв про сажу и про копоть) она - все об уколе, об игле, а он - об изоляции, должно быть; какой-то непонятный перебор, какое-то подобие аврала: ведь если изолирует фарфор, зачем его ворона оседлала.

И все, что будет, зная назубок (прослывший знатоком былого тонким), он высвободил локоть, и хлопок ударил по вороньим перепонкам. Та, первая, замешкавшись, глаза зажмурила и крылья распростерла. Другая же - взвилась под небеса и каркнула во все воронье горло, приказывая издали и впредь фарфоровому шарику (над нами) помалкивать и взапуски белеть с забредшими в болото валунами.

17.5.1964

Для школьного возраста

ты знаешь, с наступленьем темноты пытаюсь я прикидывать на глаз, отсчитывая горе от версты,

пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова, откуда приближаются к тебе смятенье, исходящее от а, надежда, исходящая от б.

Дба путника, зажав по фонарю, одновременно движутся во тьме, разлуку умножая на зарю, рассчитывая встретиться в уме.

Зимняя почта

I

я, кажется, пою одной тебе. Скорее тут нужда, чем скопидомство. Хотя сейчас и ты к моей судьбе не меньше глуховата, чем потомство. Тебя здесь нет: сострив из-под полы, не вызвать даже в стульях интереса и мудрено дождаться похвалы от спящего заснеженного леса.

II

Вот оттого мой голос глуховат, лишенный драгоценного залога, что я не угожу (не виноват) совсем в специалисты монолога. И все ж он громче шелеста страниц, хотя бы и стремительней старея. Но, прежде зимовавший у синиц, теперь он занимает у борея.

III

Не есть ли это взлет? Не обессудь за то, что в этой подлинной пустыне, по плоскости прокладывая путь, я пользуюсь альтиметром гордыни. Но впрямь, не различая впереди конца и обнаруживши в бокале лишь зеркальце свое, того гляди отыщешь горизонт по вертикали.

IV

Вот так, как медоносная пчела, жужжащая меж сосен безутешно, о если бы ирония могла со временем соперничать успешно, чего бы я ни дал календарю, чтоб он не осыпался сиротливо, приклеивая даже к январю опавшие листочки кропотливо.

V

Но мастер полиграфии во мне, особенно бушующий зимою, хоронится по собственной вине под снежной, скрупулезной бахромою. И бедная ирония в азарт впадает, перемешиваясь с риском. И выступает глуховатый бард и борется с почтовым василиском.

VI

Прости. Я запускаю петуха. Но это кукареку в стратосфере, подальше от публичного греха, не вынудит меня, по крайней мере, остановиться с каменным лицом, как ахиллес, заполучивший в пятку стрелу хулы с тупым ее концом, и пользовать себя сырым ее яйцом, чтобы сорвать аплодисменты всмятку.

VII

Так ходики, оставив в стороне от жизни два кошачьих изумруда. Молчат. Но если память обо мне отчасти убедительнее чуда, прости того, кто, будучи ленив в пророчествах, воспользовался штампом, хотя бы эдак век свой удлинив пульсирующим, тикающим ямбом.

VIII

Снег, сталкиваясь с крышей,вопреки природе, принимает форму крыши. Но рифма, что на краешке строки, взбирается к предшественнице выше. И голос мой, на тысячной версте столкнувшийся с твоим непостоянством, весьма приобретает в глухоте по форме, совпадающей с пространством.