Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался "шоссе Энтузиастов".

За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли, ворочающей своими челюстями...

Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий, позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.

- До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.

Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на псе наземные виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что транспорт теперь в руках коммунистов.

К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Пол тентом бегали официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея прохаживался насупленный Президсльцин. Увидев Зюганичева, Президельцин довольно улыбнулся.

- Ну, что, колобок ты мой нсдопеченый, пока ты на революционном трамвае сюда громыхал, там, понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти. Вот тебе решение Верховного суда о взыскании убытков с компартии на сумму годового бюджета на двухтысячный год.

- Так это провокация? - возмутился Зюганичев и отошел назад на два шага. - Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...

- А вы поплачьте, товарищ, - крикнул ему из толпы, ожидающей объедков, некий Отрыжков, старый комбрат Зюганичева.

В тот момент, когда разъяренный Зюганичев ворвался в комнату, где ждал его команды близнец-брат партии, потому что Ленин и партия близнецы-братья, Каликин допивал уже пятую бутылку "Шампанского", закусывая одним только пивом и занюхивая ленинской кепкой.

Президельцин вошел в банкетный зал. Взгляд его упал на стол, где все эти годы лежал мертвый человек. Президельцин сел на свое место, все шумно сели следом, но кто-то подал знак, издавна означавший "тихо, Чапаев думать будет", и гул голосов затих, все устремили глаза в глубину себя. Президельцин вытянул перед собой руки и взгрустнул.

"Лежал себе и лежал старик, никого не трогал, - подумал он, - и что меня дернуло разрешить Лужникову здесь торговые бутики открыть. Всетаки память юности, ностальгия, понимаешь... Другие, так те в парках траву мяли, а мы, как в Москву, так к Ленину, сверять сердцебиение.

Да я здесь и покойника-то впервые в своей жизни толком увидел, интересно..."

Глава 6

ШУМЕН И ШАХРАЙ КО

Эта глава самая приятная, потому что в ней в ретроспективном изложении я сочинил себе даму, которую люблю по сей день. Встретил я ее в городе Варезе на севере Италии в провинции Ломбардия, где должен был состояться большой всемирный съезд шпионов-нелегалов, и куда я приехал из Парижа без документов, к тому же забыв отметить визу.

Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии были и сонными и глупыми, короче говоря, я вышел на перрон варезского полустанка.

И вот теперь, излагая суть происшествия, я нахожусь в неловкой ситуации, ибо не могу умолчать о том, что в настоящий момент как раз лежу в постели с моей роскошной возлюбленной, а вы принуждены ждать, пока я продолжу мой в высшей степени правдивый рассказ.

У меня замечательная возлюбленная: кроме того, что она просто создана для любви, она еще красива, умна, респектабельна и хорошо владеет русским языком.

Я познакомился с ней при весьма заурядных обстоятельствах: вышел в Варезе из парижского поезда и попросил первую же даму дать мне две копейки на телефон-автомат. Попросил, конечно, по-английски, потому что в голову не могло придти, что она говорит на моем языке тоже. И что такие прелестные дамы знают кириллицу. Но сама сорвавшаяся с языка ностальгическая фронда с двумя копейками заставила маховик рулетки остановиться там, где это было нужно мне. Нет, сначала-то она по инерции протянула мне свои автомат, достав его из дорожной сумки, но потом, элегантно проведя пальчиком полбу, воскликнула:

- Ах, телефон-автомат! - и прищурилась.

Она дала мне монету, и я позвонил туда, куда должен был поехать. Из телефона я вышел к ней так, словно у нас было запланировано свидание.

Сообщив своему абоненту се приметы, я с удовлетворением принял информацию о том, что она и есть мой связник, просто меня забыли предупредить о ее существовании.

Должен сказать, что в Варезе съезд шпионов организовал я. Потому ч то, когда некоторые мои наблюдатели стали сообщать мне. что спецслужбы Европы, Южной и Северной Америк, Юго-Восгочной Азии, практически всех развитых стран и России продались и работают налево, я в сердцах бросил крылышко куропатки в Зюганичева. который как раз в этот момент высветился на сцене, и тут же стал организовывать совещание в Варезе прямо в банкетном зале Мавзолея.

Появился какой-то сбой в шпионской информации, которая всегда была двигателем прогресса. Я приехал в Варезе в крайне злом настрое, повезло же некоторым, что связная оказалась столь точной копией моего идеала женщины.

Мы тайно договорились создать дубль спецслужб, которые работали бы всерьез па то государство, которое нам приемлемо. Поэтому такой съезд и должен был происходить в никому неведомом городишке Варезе в сорока пяти километрах от Милана на границе со Швейцарией.

Не обошлось без курьеза. Немцы - участники ассамблеи - оказались настолько законопослушными, что побежали советоваться относительно возможности принять участие в форуме со своим правительством:

целесообразно ли такие подпольные спецслужбы создавать и, конечно, были дисквалифицированы. Но в общем с немцами бороться никогда не представляло труда. У них ведь ordnung, они шпионят с девяти до шести с перерывом на съсдание сосисок, а с пяти до девяти можно спокойно шпионить за ними. Кстати, то, чем заняты там и неонацисты, всерьез рвущиеся к немецкой власти.

Вы будете недовольны, но Варезе слегка напоминало мне Перестройкино: росли на холмах сосны и пели русские птицы. Здесь тоже очень хотелось писать стихи и плевать на государство, которое кроме неприятностей никому ничего не принесло. В этом городе некогда жил Пьерокьяро, и я никогда не мог отделаться от мысли, что его новеллы мне близки по духу. Вы, конечно, понимаете, что каждый разведчик должен иметь свою особую профессию. Так вот той самой профессией прикрытия была профессия писателя, как и у многих других, чьи имена рядом с моим мне упоминать нескромно. Я сочиняю и надеюсь это делать и впредь.

В ту весну все было удивительно хорошо, и кабы знать тогда, что все столь гармонично закончится, можно было совсем ничем не заниматься. Не идти, например, в кабачок, чтобы принять свои триста пятьдесят виски, не утруждать себя ухаживанием за понравившейся дамой. Но в ту весну я еще не готов был уверовать в то, что вечность, которая даст и отдохновение и спокойствие и даже в какой-то степени выпестует аристократизм духа, чтобы можно было иногда, этак не торопясь, создать рассказ в духе 0'Генри - уже наступила.

В тот самый момент, когда я бросал под ноги Зюганичева крылышко куропатки, прогоревший в нескольких местах, угрюмый конферансье Зюганичев встал в стойку на авансцене рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко расставил ноги и сцепил руки под животом. Президсльцин взглянул на него исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке. Какойто протоеврей поддержал его под локоть.

- Ну, так сказать, помянем аксакала минутой молчания, - пробасил Президельцин.

- Минуточку, гос-товариши, минуточку, - успокоил уже встающих гостей Зюганичев, - присядемте.

Вот оно, победное мгновение, Зюганичев торжествовал и ликовал.

Он сделал шаг в сторону дверей и вывел за руку Владимира Ильича Ленина, живого и невредимого, подтолкнул его к публике.