окно, занавешенное выстиранной простынею? И потом наступает осень, за ней - зима. Непроходимость двора из-за сугробов, щели, Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката куда задувало не хуже, чем в той пещере, молчаливые волны могут свести с ума преграждали доступ царям, пастухам, животным, красотою заката. оставляя нас греться теплом животным

да армейской шинелью. Что напевала вьюга И становится ясно, что нечего вопрошать переходящим заполночь в сны друг друга, ни посредством горла, ни с помощью радиозонда ни пружиной не скрипнув, ни половицей, синюю рябь, продолжающую улучшать неповторимо ни голосом наяву, ни птицей, линию горизонта. прилетавшей из Ялты. Настоящее пламя

Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк пожирало внутренности игрушечного аэроплана факты, которых, собственно, кот наплакал. и центральный орган державы плоской, Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк где китайская грамота смешана с речью польской. и оседает на пол. Не отдернуть руки, не избежать ожога,

измеряя градус угла чужого Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод. в геометрии бедных, чей треугольник кратный Вдалеке на волне покачивается какой-то увенчан пыльной слезой стоваттной. безымянный предмет. И колокол глухо бьет в помещении Ллойда.

-28

Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом, * * * когда торжество крестьянина под вопросом, сказуемое, ведомое подлежащим, М.Б. уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим, от грамматики новой на сердце пряча Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной окончания шепота, крика, плача. струн, продолжающая коричневеть в гостинной,

белеть а ля Казимир на выстиранном просторе,

темнеть - особенно вечером - в коридоре,

спой мне песню о том, как шуршит портьера,

как включается, чтоб оглушить полтела,

тень, как лиловая муха, сползает с карты,

и закат в саду за окном точно дым эскадры,

от которой осталась одна матроска,

позабытая в детской. И как расческа

в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку - леской,

возвышает болонку над Ковалевской

до счастливого случая тявкнуть сорок

раз в день рождения, - и мокрый порох

гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,

и стоят графины кремлем на ткани.

22 июля 1978

-29

ОСЕННИЙ КРИК ЯСТРЕБА

Северозападный ветер его поднимает над к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу сизой, лиловой, пунцовой, алой буков, прячущих в мощной пене долиной Коннектикута. Он уже травы, чьи лезвия остры, не видит лакомый променад гнездо, разбитую скорлупу курицы по двору обветшалой в алую крапинку, запах, тени фермы, суслика на меже. брата или сестры.

На воздушном потоке распластанный, одинок, Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом, все, что он видит - гряду покатых бьющееся с частотою дрожи, холмов и серебро реки, точно ножницами сечет, вьющейся точно живой клинок, собственным движимое теплом, сталь в зазубринах перекатов, осеннюю синеву, ее же схожие с бисером городки увеличивая за счет

Новой Англии. Упавшие до нуля еле видного глазу коричневого пятна, термометры - словно лары в нише; точки, скользящей поверх вершины стынут, обуздывая пожар ели; за счет пустоты в лице листьев, шпили церквей. Но для ребенка, замершего у окна, ястреба, это не церкви. Выше пары, вышедшей из машины, лучших помыслов прихожан, женщины на крыльце.

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв, Но восходящий поток его поднимает вверх с прижатою к животу плюсною выше и выше. В подбрюшных перьях - когти в кулак, точно пальцы рук - щиплет холодом. Глядя вниз, чуя каждым пером поддув он видит, что горизонт померк, снизу, сверкая в ответ глазною он видит как бы тринадцать первых ягодою, держа на Юг, штатов, он видит: из

-30

труб поднимается дым. Но как раз число И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк, труб подсказывает одинокой клюва, похожий на визг эриний, птице, как поднялась она. вырывается и летит вовне Эк куда меня занесло! механический, нестерпимый звук, Он чувствует смешанную с тревогой звук стали, впившейся в алюминий; гордость. Перевернувшись на механический, ибо не

крыло, он падает вниз. Но упругий слой предназначенный ни для чьих ушей: воздуха его возвращает в небо, людских, срывающейся с березы в бесцветную ледяную гладь. белки, тявкающей лисы, В желтом зрачке возникает злой маленьких полевых мышей; блеск. То есть, помесь гнева так отливаться не могут слезы с ужасом. Он опять никому. Только псы

низвергается. Но как стенка - мяч, задирают морды. Пронзительный, резкий крик как падение грешника - снова в веру, страшней, кошмарнее ре-диеза его выталкивает назад. алмаза, режущего стекло, Его, который еще горяч! пересекает небо. И мир на миг В черт-те что. Все выше. В ионосферу как бы вздрагивает от пореза. В астрономически об'ективный ад Ибо там, наверху, тепло

птиц, где отсутствует кислород, обжигает пространство, как здесь, внизу, где вместо проса - крупа далеких обжигает черной оградой руку звезд. Что для двуногих высь, без перчатки. Мы, восклицая "вон, то для пернатых наоборот. там!" видим вверху слезу Не мозжечком, но в мешочках легких ястреба, плюс паутину, звуку он догадывается: не спастись. присущую, мелких волн,

-31

разбегающихся по небосводу, где чьи осколки, однако, не ранят, но нет эха, где пахнет апофеозом тают в ладони. И на мгновенье звука, особенно в октябре. вновь различаешь кружки, глазки, И в кружеве этом, сродни звезде, веер, радужное пятно, сверкая, скованная морозом, многоточия, скобки, звенья, инеем, в серебре, колоски, волоски

опушившем перья, птица плывет в зенит, бывший привольный узор пера, в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда карту, ставшую горстью юрких перл, сверкающую деталь. хлопьев, летящих на склон холма. Мы слышим: что-то вверху звенит, И, ловя их пальцами, детвора как разбивающаяся посуда, выбегает на улицу в пестрых куртках как фамильный хрусталь, и кричит по-английски "Зима, зима!"

1975

-32

К УРАНИИ III

ЛИТОВСКИЙ НОКТЮРН: Поздний вечер в Литве.

ТОМАСУ ВЕНЦЛОВА Из костелов бредут, хороня запятые

свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах

куры роются клювами в жухлой дресве.

I Над жнивьем Жемайтии