Чиврано, в надетом поверх шерстяной блузы стальном панцире, с арбалетом в руках, нёс службу на крепостной стене. Иногда он подходил к своим приятелям — братьям Тривиджано, Паоло и Мауро, кафским кузнецам, которые тоже участвовали в уличной драке, чтобы поинтересоваться, как у них идут дела?
Братья возились с казом, закрепляя между двух кирпичных кладок железную ось, проходящую внутри него таким образом, чтобы он находился в наклонном положении. За верхний же край каза цеплялась цепь. При осаде её натягивали, выравнивая каз, наполняли кипятком или кипящей смолой, потом цепь отпускали, каз опрокидывался, и содержимое выливалось на головы врагов.
Вдруг потемнело. Чиврано оглянулся и увидел, что на солнце надвинулась туча, но это была не дождевая туча... И он понял, что идёт несметное ордынское войско; копытами коней и деревянными колёсами арб оно вздымало чёрные клубы пыли, жгло на пути всё, что может гореть... Густыми космами пепел тоже поднимался к небу.
Чиврано подал знак на башню, и там ударили в тяжёлый колокол; тугой его звук разлился над городом и потёк далее — к близлежащим селениям.
Там всполошились, забегали.
Вскоре оттуда потянулись подводы, доверху груженные домашним скарбом, за ними еле поспевали женщины с детьми. Вот уже заколотили чем-то тяжёлым в железные ворота, закричали истошно:
— Татары! Татары!
И на переходах крепостной стены подхватили это слово, переиначивая его на свой, итальянский, лад:
— Тартары![32]
Как Чингисхан и Батый, Джанибек тоже посылал вперёд не один тумен татар, они, как говорилось выше, служили надёжным щитом основного войска Орды, состоящего из монголов. Но уже бурно шло кровосмешение... Знатные ордынские мурзы женились на татарках, а татарские военачальники брали в жёны монголок. В Орде становилось заметным почитание людей не по родовитости, а по характеру человека и его личным заслугам... Для таких храбрецов, как Мамай, наступали благоприятные времена.
Подошедши к Кафе, ордынцы расположились на расстоянии двух полётов арбалетной стрелы, составив вкруговую в несколько рядов свои кибитки, арбы, метательные машины и тараны. Вместе с воинами к берегу Чёрного моря пришли и их семьи; на уртоне они разбили юрты, и вскоре повсюду запылали огни в дзаголмах[33], а в больших котлах закипела вода, в которой варилась баранина, нарезанная большими кусками.
Белый шатёр Джанибека с золотым полумесяцем поставили чуть поодаль, у основания горы Тебе-оба. Тут же обосновались его тургауды.
Стало смеркаться. Острый глаз Андреоло Чиврано заметил со стены, как ордынцы стреножили лошадей и погнали за реку Салгир, где росли высокие сочные травы. «Без коня татарин беспомощен как дитя... — подумал Чиврано. — Предпринять бы ночную вылазку и пригнать табун в Кафу...» Этими мыслями он поделился с братьями Тривиджано, а рано утром, когда на стене появился начальник гарнизона, и с ним.
— Молодец! — похвалил Андреоло Стефано ди Фиораванти. — Не ошиблись мы в тебе, Чиврано, а то, что ты поведал мне, я возьму на заметку...
Начальник гарнизона подошёл к казу, уже надёжно укреплённому в стене, покачал его и удовлетворённо пожевал губами. Значит, ему и кузнецы, братья-разбойнички, тоже понравились...
Над станом монголо-татар клубился молочный туман, а на склоне горы Тебе-оба он был гуще, цвета пепла, и в разрывах его проглядывали белые юрты многочисленных жён золотоордынского хана.
В эту рань ещё спали, но бодрствовал сам Джанибек. В походе он приучил себя мало времени отводить на сон и часто, переодевшись в простой халат, обходил посты... Горе тому, кого он заставал спящим. Сопровождающие хана тургауды тут же набрасывали провинившемуся на шею скрученную из воловьих жил удавку... Порою постовой отдавал Аллаху душу, так и не проснувшись и не разобравшись, где явь, а где небыль...
Джанибек, взглянув на серые клубы тумана, поёжился, глубже запахнул полы халата и, дав знак возникшим как по команде тургаудам оставаться на месте, вошёл в шатёр. Проверять посты сегодня он раздумал... Свою любимую младшую жену Абике, разметавшуюся на ложе, он слегка подвинул и, раздевшись, лёг рядом.
Нехороший ему сегодня приснился сон. Как будто сын его, восемнадцатилетний Бердибек, которого он впервые взял в поход, прокравшись в его шатёр, опустил на его голову меч, но промахнулся, и лезвие впилось в грудь лежащей рядом Абике...
Джанибек повернулся к ней, привлёк к волосатой груди её нежное податливое тело, сильно прижался щекой к щеке Абике, которая уже проснулась, потом с каким-то остервенением набросился на неё, жадно утоляя свои внезапно возникшие дикие желания... Абике лишь поначалу постанывала, а потом стала вскрикивать, и тургауды у входа в шатёр, переглядываясь, понимающе заулыбались...
Насытившись, Джанибек откинулся на подушки, прислонённые к кереге, Абике встала, прошлась по шатру, взяла полотенце и вытерла со лба и груди повелителя густо выступивший пот.
— Абике, ты когда видела моего сына? — спросил Джанибек.
— Вчера Бердибек шёл за моей кибиткой и пытался заговорить со мной... Но я не промолвила ни слова.
— Хорошо... Ты будь осторожна. Его мать Тогай-хатун ненавидит тебя. Ты это знаешь?
— Знаю, повелитель.
— Я видел сон, нехороший сон... Ты будь осторожна, — снова повторил Джанибек. — Возле твоей юрты я удвою стражу... А на верховых прогулках тебя будет сопровождать со своими лучниками сотник Мамай. Это храбрый и умный воин. Он ровесник тебе и на пять лет старше Бердибека. Я давно приметил его и горжусь им. Думаю, что со временем он станет таким же, как мужественный темник Аксал или тысячник Бегич...
— Благодарю тебя, великий каан!
Теперь во время прогулок рядом с Абике находился сотник Мамай. На половину полёта стрелы скакали его верные воины, слегка тяготившиеся тем, что им, закалённым в битвах и привыкшим к звону мечей и сабель, приходилось выполнять постыдную роль тургаудов; да притом охранять какую-то женщину, пусть и ханшу, любимую жену великого каана.
Мамай и сам испытывал некоторое замешательство в душе от необычности теперешнего своего положения, но не показывал виду. Он охотно разговаривал с Абике на различные темы и, когда говорил, то прямо и дерзко смотрел в лицо повелительнице, отчего Абике смущённо опускала глаза: признаться, ей нравился этот статный черноволосый юноша. А узнав о том, что он происходит из далёкого княжеского рода татар, некогда живших на границе Поднебесной Империи[34] и родины Потрясателя Вселенной, Океан-хана, великого как океан[35], чьё имя не произносилось, потому что оно было недосягаемо для смертных, и ещё больше заинтересовалась новым начальником телохранителей.
Молодая Абике обладала восторженной натурой: её приводило в возбуждённое состояние многое: солнце, встающее из-за моря, куда отплывают с невольниками под белыми парусами генуэзские и венецианские корабли; горы, сплошь усеянные красными маками; бешеные скачки, которые устраивали потехи ради воины Мамая. Тогда она сама пришпоривала своего аргамака и мчалась, как ветер, по ровной долине у подножия Тебе-оба, потом вдруг резко осаживала коня и, обернувшись к молодому сотнику, заразительно смеялась. Глаза её лучились добрым внутренним светом, зубы жемчужно блестели, щёки пылали, — тогда Мамай с восторгом взирал на красоту своей госпожи. А иногда она была тиха и задумчива, словно вечерний цветок, готовый перед ночной темнотой закрыть свои лепестки. И Мамай тревожно смотрел на Абике, молча вопрошая: «Что с тобой происходит, моя повелительница?..» Но она молчала, нервно покусывая губы. «Может быть, она скучает по своей родине, по матери?» — раздумывал сотник, не смея спросить об этом свою госпожу, уже зная о том, что отец её, император Поднебесной Империи Шунь-ди (Тогон Темур), потомок Кубилая, последний монгольский хан, царствующий в Китае, не очень-то заботился о дочери, отданной в четырнадцатилетием возрасте в жёны хану Золотой Орды; Шунь-ди, ведшего рассеянный образ жизни, интересовали лишь живописные парады русского полка, который назывался длинным именем Сюан-хун-У-ло-се Ка-ху вей цинкюн — Вечно верная русская гвардия...