За вторым столом боярыни, в силу своего пристрастия к разговорам, перешёптывались:

   — Гляжу на царицу и думаю: как прекрасно нынче Господом Богом устроено. На землю Он спослал нам духа бесплотного с очами херувима.

Говорившая произносила своё слово нарочно громко. Она слыла при дворе льстивой боярыней. Ей возразила сварливая боярыня:

   — Погоди, дай время, бесплотный-то дух оперится и расшвыряет нас с тобой, как вихрь снопы соломы.

   — Не заметно ничего такого, — выговорила твёрдо и решительно боярыня Турунтай-Похвистнева.

Шептуньи не осмелились продолжать перемывать косточки царице. К тому же царица словно услышала злой шёпот боярынь; она своими руками наложила на тарелки сладких пирожков и попросила маму обнести шептуний. Те покраснели.

За мужским столом решился встать Глинский и без стеснения обратиться к царю.

   — В моём, государь, псковском поместье залёг бурый медведь. Его сторожат день и ночь, и если у тебя не миновала охота пойти с булатным на чудовище, то досторожим до твоего приезда. За здравие твоё порукой наши головы.

Царь, уже недоверявший Глинским, выразил своё согласие, повинуясь, вероятно, лишь своей охотничьей страсти. Брага развязала к этому часу боярские языки, так как один из недругов Глинского, не обинуясь, шепнул своему закадычному другу-соседу:

— Глинские готовы с первого же часа разлучить царя с царицей, а того не знают, что по Москве идёт уговор искоренить весь род Глинских, только бы случай к тому представился.

Гости покончили в одночасье с угощением и с поклонами и благодарностями удалились. Хоромы опустели. Наконец-то царь мог поцеловать свою избранницу без завистливых глаз и не слыша злобного шёпота.

Царское веселье завершилось народным пированием. Мизинные люди проведали, что для них приготовлено достаточно бочек с крепчайшей брагой. Брагу изготовил сам Касьян Перебиркин. В ковшах не было недостатка. Даже истинных пьяниц не гнали взашей. Вскоре от объёмистых бочек остались одни обручи да клёпки. По сигналу некоего дьяка, выкрикнувшего: «Государю Иоанну Васильевичу слава!» — разразилась вся Москва. Одуревшие бражники забрались на колокольню и принялись орать под малиновый звон: «Царю нашему московскому Иоанну Васильевичу слана!» В другое время таких «петухов» спустили бы с колоколен кулаками, а то и дрекольем, но сегодня и церковные сторожа выкрикивали славу.

Алексей Адашев, преданный царице человек, состоявший при великокняжеском дворе мовником, а теперь и ложьничьим, в обязанность которого входило стелить брачную постель, проводил новобрачных до опочивальни и, поставив на стражу Лукьяша с рындами, ушёл наводить порядки в других хоромах. В рукодельной палате он даже прикрикнул на детишек, не успевших поделить между собой сладкие пирожки. Не будучи родовитым, он завоевал своей безграничной честностью полное доверие Иоанна Васильевича. Чуждый дворцовых хитросплетений он слыл в народной молве как надёжный защитник интересов государства.

На следующее утро Иоанн Васильевич вышел из опочивальни в хорошем настроении и осыпал многими милостями царицыных приближённых, особенно маму.

   — За твоё береженье царицы жалую тебя её казначеей, — объявил ей Иоанн Васильевич. — Требуй из казённого двора всё, что понадобится царице. Отказа не будет.

Казначеи числились саном на уровне верховых боярынь и, фактически, управляли всей царицыной половиной. Конечно, мама с радостью приняла эту монаршью милость.

   — Блюди порядки во всей царицыной половине. Нераздельно властвуй над кормовой палатой и гляди, чтобы странники оставались довольны царским угощением.

Мама кланялась и кланялась.

   — А что главное, так это белье и царицыно и моё храни под своим ключом, — указывал новобрачный. — Ты женщина старая и, разумеется, знаешь, что лиходеи портят людей, то приворотом, то отворотом через сорочки, так вот, пусть у тебя воруют, что хотят, только не белье. Теперь ступай к твоей Насте, она тоже побалует тебя каким ни на есть решением.

Ах, как маме хотелось сказать: «И зачем тебе, Государь, молодожёну ездить на охоту к Глинским. Они ведь знаются с лиходеями. Фараонова матка у них своя гостья». Но сказать это смелости у мамы не достало.

О предстоящей охоте в вотчине Глинских знал уже весь двор, кроме одной царицы. Ни у кого из придворных не доставало решимости сказать ей о готовившемся событии. Москва его не одобряла. Ведь Глинские литвины, и мало ли что могло случиться от их кудесничества, особенно если они сдружились с фараоновой маткой!

Самому Иоанну Васильевичу, похоже, было совестно объявить жене, что он всё ещё не вышел из-под влияния Глинских и что дал слово отправиться на охоту в Псковскую пятину.

Молодой царице и её двору предстоял поход на богомолье; таков уж был обычай, шедший от прадедов. Мама изготовила для похода всё необходимое и большую сумму денег для раздачи убогим.

Посещавшие молодую царицу в первое время её новой жизни розовые и радостные сновидения навевались обстановкой, окружавшей её. В грёзах она прохлаждалась среди душистых цветников, над ней раскрывались небеса и оттуда неслись песни херувимов. Песни умолкали, тогда исходили с вершин бесплотные существа с тихострунными арфами. Грёзы прерывались только, когда являлась в опочивальню мама с корзинкой свежей земляники или когда являлся духовник Сильвестр с благословлениями.

Да и что менее радостное могло привидеться молодой женщине, когда супруг так нежно обращался с ней. Он не пропускал ни одного вечера, чтобы не прийти в её опочивальню и не перекрестить её на сон грядущий. Долго перед тем он гладил её роскошные косы, мраморный лоб, нежно целовал её руки. Да, сам царь целовал руки недавней боярышни Анастасии Романовны. Понятно поэтому явление в сновидениях бесплотных существ с тихострунными арфами.

Каково же было изумление, а за ним испуг, когда, спустя неделю после венчания, дивный сон царицы был нарушен под утро охотничьими выкриками: «Гайда, гайда!» Слышались также высвисты псарей, хлопки арапников, визг овчарок, лаек и целой стаи собак разнообразных пород. Без сомнения, то был сбор на охоту!

Легко поднялась с постели и воскликнула: «Любый, где ты?» Но отклика из смежной опочивальни не последовало. Тогда молодая женщина, как была в распашонке, не обутая, прильнула к окну. Там уже выезжала за кремлёвскую ограду большая группа охотников с псарями и сворами собак. Во главе выступал бравый конь с молодым, пылким всадником, перепоясанным словно на смертный бой. Повторенное царицей: «Любый, по что покидаешь меня, остановись!» — не произвело на всадника никакого действия. Одного лошадиного топота было достаточно, чтобы заглушить не только слабый голос, но и звук иерихонской трубы.

Охота быстро вынеслась на простор. Разумеется, никому и в голову не приходила мысль, что за изумлением царицы последуют головокружение и обморок.

Мама нашла её уже лежащей на полу. Первой мыслью мамы было взбрызнуть свою Настю святой водой и послать за попом Сильвестром, как умнейшим во всём дворце душевным врачевателем. Могуче сложенный иерей перенёс своё духовное чадо как лёгкое пёрышко на постель и продолжал приводить её в чувство всё той же святой водой. Когда она окончательно пришла в себя, он с помощью мамы принялся объяснять, что и дальше молодому царю будут свойственны привычные потехи и что скорбеть о том, значит только отвращать его от своего сердца. Умный иерей благоразумно обошёл вопрос, почём новобрачный не объявил о своём намерении поохотиться и предупредить супругу о своём отъезде. В заключение Сильвестр посоветовал своей духовной дочери, когда супруг вернётся не показывать того, что она огорчена его необычным поступком. Мама же уговорила её нарумяниться и с весёлым видом преподнести ему стопу крепкой браги.

Охота на медведя была назначена в одном из поместий самого Глинского. По его приказу в боярском доме были собраны целые запасы фряжских напитков. Кроме того, из округи были пригнаны все голосистые девушки в нарядных по возможности платьях с голыми ногами, что было также в почёте. Несколько суток по сборе они разучивали: «Государю Иоанну Васильевичу слава!»


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: