– К твоей милости! возьми меня под начал, хочу постричься.
– Дело доброе, дело доброе! Блажен извол твой, о, Господе… – ответила та, крестясь.
– Вся душа моя изныла, матушка! одна мне радость, одно мне спасенье молиться, душу свою белить перед Господом.
В сенях кто-то быстро, не по-скитски затопотал, постучал без молитвы, Киликея недовольно молвила:
– Кто там? с цепи сорвался, что ли?
В горницу вбежал подросток с бумагой в руке.
– Тебе, Ульяна, от Кирика письмо!
– От Кирика? – спросила Ульяна, будто не понимая, и не подымаясь с колен.
– Что за вздор? нешто могут с того света письма приходить? – рассуждала Киликея, меж тем как Ульяна на коленях еле разбирала от слез каракули. Наконец она опустила письмо и, широко перекрестившись, воскликнула:
– Жив, жив!
– Дай-ка бумагу-то, – сказала Киликея, надевая очки. В письме не менее фантастично, чем все, что говорилось в селе, чем все, что там представлялось, было описано, как Кирик нагнал, действительно, судно с казачьим отрядом, после долгих скитаний высадился во Франции и сражается против немцев.
Прочитав письмо, Киликея обратилась с улыбкой к девушке:
– Так как же, милая, постригаться-то повременишь?…
– Повременю, Киликеюшка.
– Ладно, ладно, воля твоя!
– Не сердись, матушка.
– Мне что? твоя воля, твое и хотенье.
– Матушка!
– Что?
– Скажи мне, что он вернется.
– Уж этого я не знаю. Как Господь рассудит.
– Нет, ты наверное скажи!
– Вот безумная-то пристала! Что я тебе – пророк или гадалка! как же я могу это знать?
– А вот я не пророк и не гадалка, а знаю, знаю, что Кирик вернется!
И Ульяне так ясно представилось, как в Кириковых глазах вместо голубых свечей отражаются ружейные огни, что она поверила, что наступит время, когда в этих взорах снова заблестит бледное родное небо, и море, и ее, Ульянины, глаза.
1915