За полдня в их отношениях произошли какие-то удивительные перемены, они как бы повзрослели, а главное, стали уважать друг друга. И не сговариваясь, называли друг друга на «вы».

— Военное имущество надо беречь. Рамбавия! Олежка произнес эти слова так назидательно,

словно не он, а сама Зинка утопила бинокль в озере.

— Буду... беречь, — послушно пообещала Зинка, и ее слова прозвучали, как клятва. — А бомбу тоже вы взорвали?

— Обезвредили, — поправил ее Олежка и, как настоящий военный, приложил руку к краю пилотки. — Разрешите идти?

— Может быть, поедите черники? — Зинке не хотелось отпускать гостя.

— Спасибо. У меня кончается время. Сейчас «Гитара» будет докладывать «Оркестру».

— Будет музыка? — поинтересовалась Зинка, ничего не понимающая в военных делах и не знающая тайных позывных.

— Будет военная служба, — с достоинством ответил мальчик в военной форме. — А наш сержант Воскресенье очень строгий.

— Воскресенье, — механически повторила Зинка. — Заходите в свободное время.

— Так точно! — ответил Олежка. — Рамбавия!

— Рамбавия, — прошептала Зинка.

Это слово для нее ровно ничего не значило, но это было Олежкино слово, и девочка запомнила его на всю жизнь.

А Олежка щелкнул каблуками и, как молодой-необученный, повернулся через правое плечо. Зинка не знала, что солдатам полагается поворачиваться кругом только через левое плечо, и проводила его восторженными глазами, пока он, печатая шаг, шел к калитке.

И тут Зинка окликнула Олежку.

— У вас какое звание?

— Сын отделения! — отрапортовал Олежка.

— А можно стать дочерью отделения?

— Не знаю, — честно признался Олежка.

— Вы спросите у сержанта.... Я буду стараться. Олежка на мгновение задержался, подумал и дал Зинке ценный совет:

— Напиши письмо в газету.

Солнце село, и сразу вокруг стало много синего цвета. Трава стала синей, и деревья, и дороги. Это вечер принялся перекрашивать мир в темный, ночной цвет. И только высоко в небе сверкал маленький, кажущийся игрушечным самолетик, и его след, дугой пересекающий небо, золотился в лучах — на земле уже настал вечер, а там, в высоте, был еще день и светило солнце.

Олежка устал. Ведь за этот день он как бы прожил целую жизнь. И гости его притомились, даром что солдаты. Но ведь не оловянные!

Сержант Воскресенье все чаще поглядывал на часы. Его прямые брови сдвинулись, сошлись на переносице, и лицо его стало не строгим, а задумчивым. Солдат Понедельник, сидя на ступеньке крыльца, кормил кур. Вторник что-то вырезал ножом из деревянной чурки, его руки ни минуты не могли быть без дела. Четверг гладил Кузю, который примостился у его ног. Суббота печально смотрел на Олежку и вспоминал своего младшего брата. А сын Грузии, радист Пятница, что-то нашептывал в свою рацию с блестящим хлыстиком, и, кроме позывных «Оркестр» и «Гитара», можно было расслышать его любимое словечко «рамбавия», которое он не умел произносить тихо.

А полный жизни Среда сидел на скамеечке, обняв своей тяжелой рукой Олежку.

— Эх ты сеголеток, — говорил он, крутя в колечко тонкий ус, — ничего-то ты не понимаешь. Тебе кажется, что жизнь началась с твоего прихода, а до тебя вокруг было сонное царство. Нет, друг Олежка, люди, тебя поджидая, жили... Человек живет как? Увидел курку — взвел курок! Каждый спешит сделать свое дело. Но между людьми, заметь, есть своя природная связь. Вот видишь, ты напомнил Субботе младшего брата. И вы неожиданно стали братьями. А для нас ты стал сыном. Вот как интересно устроен мир.

Олежка внимательно слушал солдата и думал, что его жизнь изменилась после того, как у него побывали дорогие, нежданные гости — солдатики.

«Нет, я познакомился не с ними, а с самим собой. Сам себе сказал «здравствуй!». До этого дня я совсем не знал себя. Не знал, что не испугаюсь старой бомбы, а грозный Прометей послушно пойдет со мной. Теперь я понимаю, что долг — не луковки-морковки! И Зинка относится ко мне с уважением и, как взрослого, называет на «вы». Утром я был Олей, а теперь я уже Олег Комаров, сын отделения. Рамбавия!»

Все это Олежка рассказывал своим новым друзьям, только не вслух, а про себя. И вдруг в темнеющее небо с несколькими первыми звездочками, оставляя красный след, взвилась ракета.

— Ракета! — Олежка вскочил с места и выбежал на середину двора. — Ракета летит в космос!.. Самочувствие космонавтов нормальное!

Но ракета, долетев до зенита, обожгла попутное облачко и остановилась, замерла, а потом погасла.

— Нам пора, — сказал сержант Воскресенье. — Сигнал командира.

И Олежка почувствовал, как защемило сердце. Ему захотелось крикнуть: «Не уходите! Оставайтесь со мной навсегда! Мне с вами так хорошо!» Но он был теперь не Олей, а Олегом и не стал просить о невозможном. Только опустил голову и тихо, словно стыдясь самого себя, попросил:

— Спойте мне колыбельную песню. Солдаты переглянулись, а сержант Воскресенье сказал:

— Мы не знаем колыбельных, мы поем только строевые песни.

— Тогда строевую.

— Мы споем тебе нашу песню, но как поют колыбельную, — пообещал Олежке Суббота.

— От-бой! — скомандовал сержант Воскресенье. И мальчик исчез в доме.

Олежка быстро разделся и лег в постель, но некоторое время он еще чувствовал тугой воротничок гимнастерки и приятную тяжесть яловых сапог.

Он лежал и думал об удивительном дне, который подошел к концу. Подошел к концу, но не кончился. Этот день навсегда останется с Олежкой.

Интересно, узнает ли его мама? Или растерянно спросит: «Что еще за военный в доме?»

И тогда Олежка ответит: «Сын отделения и... твой сын. Только не называй меня Олей, я же мальчик. А папка у нас хороший и живет на зимовке летом, потому что у него долг. Не луковки-морковки, а долг перед товарищем».

Когда семеро солдатиков вошли в дом, Олежка уже спал. На стуле лежала аккуратно сложенная военная одежда, а рядом на полу стояли сапоги — пятки вместе, носки врозь.

Солдаты попрощались с сыном отделения, на носочках вышли из дома. И зашагали в свою часть, доложить командиру, что особое задание выполнено. А свою военную песню они пели тихо, как полагается петь колыбельную.

И когда они ушли из дома, военная одежда мальчика превратилась в самую обыкновенную, а вместо сапог с подковками под стулом появились сильно потертые кеды.

Это превращение произошло, как в сказке. А в остальном в моем рассказе ничего сказочного нет.