- А ты, очкастый чорт, когда даешь продавать зажигалки, то смотри, какие даешь! Один человек хотел все забрать и еще заказать для отправки в деревню и цену подходящую давал, да у зажигалок ролики не крутились, ни у одной, ни у одной, хоть плачь!

- Как не крутились! - поднял плечи Афанасий, растопырил руки, насупил брови.

- А так не крутились! - победоносно подпрыгнула перед его носом Марья, стала в позу и подбоченилась.

- Это ты, сатана, не досмотрел за роликами! - оборотил тогда свое разгневанное лицо Афанасий на сына. - Помнишь, я тебе говорил, когда клепали оси: "Данька, расходи ролики, чтобы крутились! Данька, расходи ролики, чтобы хорошенько крутились!". А ты, как позаклепывал оси, так и бросил их без внимания! Вот что значит довериться дураку! Все самому надо делать, все, все на свете!

- Они крутились, - глухо произнес Данила, навалясь боком на станок и взволнованно пощипывая крупной рукой рыжеватый пушок на широком подбородке.

- Крутились? - бешено вскричал Афанасий и, как от удара, закрыл глаза и застонал в сторону: - и он еще говорит, что они крутились! О, счастье твое, что нет у меня сейчас другого помощника, другого хорошего токаря, а то бы я тебе показал, как они крутились! Ты бы у меня сейчас сам закрутился здесь, как волчок! Две зажигалки украл, три испортил, и так почти что каждый день! Вот что значит у человека собачья душа: ему не об деле думать, ему газончики на бульварчиках рисовать, отца, мать убивать! Ууу!

И отец с судорожным ржаньем заиграл перед самым лицом сына крепко сжатым кулаком, как играют перед лицом ребенка куклой. Он осторожно касался краем кулака то кончика его носа, то бровей, то губ, очевидно борясь с желанием ударить его как следует по лицу...

Данила при каждом таком касании кулака незаметно отводил лицо чуточку влево, вправо, назад, весь находясь в ожидании удара отца и уже ни на секунду не спуская глаз с его руки.

- Отец! - стоя на месте и не шевеля ни единым мускулом, только сощурясь, предостерегающе повторял он все нетерпеливее и нетерпеливее: отец!

Марья моментально врезалась между ними клином и расталкивала их, как неживых, в стороны.

- Афоня, не бей! - умоляюще произносила она и, как языком колокола, ударяла их, то одного, то другого, бедрами: - Даня, не бей!

Предвидя недоброе, из другой комнаты прибежала бледная, со слезами на глазах, Груня. Вцепившись в мужчин, обе женщины кое-как растащили их в разные стороны.

- Расходитьсь! - кричали они на мужчин, толкая их и задыхаясь. - Расходитьсь!

Мужчины, точно одеревенелые, почти не сопротивлялись усилиям женщин, и те сдвигали их с мест, как тяжелую, приросшую к полу, мебель.

И долго потом сидели отец и сын на табуретах в разных углах комнаты, утомленные, неподвижные, сонные, с беспрестанной судорожной зевотой.

- А ну-ка покажи, какие зажигалки остались, - наконец, обратился Афанасий к Марье, не глядя на нее, протянув к ней руку.

Марья ошалело метнулась в один угол комнаты, в другой, а сама испуганно припоминала, куда дела мешечек с зажигалками, потом опростала кошелку с продуктами, вынула оттуда сумочку, затянутую шнурком, распустила шнурок и подала остатки зажигалок супругу.

- А залапала как! - воскликнул Афанасий, доставая из мешечка одну за другой три зажигалки. - Придется снова глянец наводить! Наверное на базаре всем детям играться давала! Это же не игрушки, это вещи, это товар, который на рынке идет наравне с другим товаром! И его нельзя каждому-всякому в руки давать!

- А не давамши, не продашь! - стояла и неподвижно смотрела огромным косым глазом на зажигалки Марья. - Если бы на толчке были люди, а то ведь там черти! - возбуждалась она при воспоминании о толчке, и костлявое лицо ее бледнело и делалось все более худым и страшным. - Другой мужик, чтоб ему околеть, подойдет, спросит - почем, возьмет зажигалку, вертит ее в руках, взвешивает, как золотую вещь, отворачивает и заворачивает все винтики, вытрусит на ладонь пружинку, посмотрит, сколько камушка в трубку всунуто, много ли фитилька вдето, зажгет, погасит, еще зажгет, еще погасит, как все равно балуется. Смотришь и думаешь, ну, этот возьмет! И не одну возьмет, а все возьмет, в отправку, в деревню! А он, чтоб ему не своей смертью издохнуть, сует обратно мне в руку зажигалку и, даже не сказамши свою цену, потянет вот так носом, как будто ему собственный дом терять, и почти что бегом убегает. И я уже знаю, что это значит, когда человек носом так тянет: это значит, что человеку денег жаль. И такого уже ничем не остановишь, никакой ценой не вернешь. Ему хоть из пушки в спину стреляй, он ни за что не обернется, а еще больше наддает ходу! Вроде рад, что спасся.

- Это не покупатель, - пренебрежительно машет рукой Афанасий и кривит лицо. - Это не покупатель, и такому давать вещь в руки нельзя!

- А разве у человека на лобу написано, покупатель он или нет? Даешь в надежде! Думаешь об пользе!

- Все ж таки покупателя сразу видать! Ну, а почем ты те семь штук отдала?

И Афанасий, как бы заранее готовый к самой ужасной правде, силился сделать лицо равнодушным.

Марья не верила спокойствию Афанасия, и ее косой глаз, ощупывая мужа, вздрагивал в глазной впадине.

- Вот почем продала. - И она назвала цифру.

- Как?! - наморщился Афанасий, точно обжегся.

- Так, - безучастно ответила Марья. - А если бы не продала, вы бы завтра не емши сидели!

- Не надо было торопиться уступать покупателю! Надо было ждать. И он надбавил бы!

- А ты думаешь, я, как пришла, так и уступила? Что же я - дурочка или первый раз продаю зажигалки? И что же я тогда цельный день делала на базаре, если сразу продала? Чай внакладку пила? Я полдня никому не уступала, билась за цену, как сумасшедшая, а потом вижу, что уже после обеда, что народ расходится и что собирается дождь и поднимается ветер, буря и базарный мусор выше крыш гонит, тогда я, как сумасшедшая, бросилась по всему базару тех покупателей искать, которые вначале давали сходную цену. Тут дождь, тут буря, тут бумажки летят выше крыш, а тут я одна бегаю по базару, как сумасшедшая, со своими зажигалками!

- Дождя, положим, не было, - вяло проговорил Афанасий, потом быстро встал и приказал неприятно рычащим голосом: - обедать давай! Ррр...

Марья бросилась в кухню.

VI.

Афанасий и Данила сгребали с большого рабочего стола в одну сторону коробочки со всевозможными медными винтиками, трубками, стальными пружинками, колесиками. Груня расставляла на этом столе четыре обеденных прибора.

Данила, укараулив удобный момент, снял со стены с гвоздя разливательную ложку и бросил ее под стол в ящик с медными стружками.

- Где разливалка? - спрашивала Марья, поставив на середину стола огромный чугунный котел с постными щами. - Никто не видал разливалки? удивленно смотрела она на пустой гвоздь на стене и искала глазами по сторонам.

Все молчали, и Марья пошла искать по всем полкам, в посудном шкафу, в кухне, возле плиты...

Данила тоже встал и, наклонившись к полу, стал заглядывать под стол.

- Может сорвалась с гвоздя и завалилась под стол, - сказал он. - Так и есть, - достал он оттуда разливательную ложку и стряхнул с нее медную стружку.

Вытерев затем разливательную ложку о штаны, он быстро запустил ее в глубокий котел и осторожно, чтобы не взболтать отстоявшуюся гущу, повел ею по самому дну котла. Зачерпнув таким образом со дна гущу, синеватую кислую капусту и желтое разваренное пшено, он так же осторожно направил ложку к своей тарелке. У него талант, который впоследствии озолотит всю семью, поэтому он должен сейчас лучше других питаться.

Все с болью на лицах следили за ним.

- Ты что же это делаешь, сатана? - крепко схватил его Афанасий за руку с разливательной ложкой. - Всю гущу забрал! А другим что? Выложь пшено сейчас обратно!

Данила промолчал, только покраснел и попытался ложку с пшеном донести до своей тарелки. Афанасий оттягивал пшено обратно к котлу, и между сыном и отцом завязалась над столом отчаянная борьба.