И он вваливается в дядину шикарную квартиру на Кутузовском. И дядя встречает явления племянника-обалдуя с неудовольствием. Потому что такой родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию. Помогал ему, помогал, а все без толку...

Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий лоб, получает добрый шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:

-- Ну... как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное звание получать.

При слове "звание" племянник искажается обликом, приземляется мимо стула, плачет и говорит:

-- Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не офицер. Я по натуре сугубо штатский человек. Я учился играть на скрипке и окончил музыкальную школу. Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в издательстве принять...

-- что же -- скрипка! -- гремит дядя, человек крупный и удачливый, без сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов.-- РимскийКорсаков тоже был композитор, а какой морской офицер был!

-- Дядя,-- говорит Штейн.-- Я не Римский, а ты не Корсаков. Ему хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне дадут капитана третьего ранга, я застрелюсь.

-- Странное отношение к карьере,-- не соглашается дядя.-- А чего ж ты хотел -- сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи сначала.

-- Не буду служить! -- буйствует племянник.-- Это ты во всем виноват!

-- Ах ты щенок! -- говорит дядя, каперанг в отставке и великий военно-морской драматург.-- Да если бы не я, ты бы вообще в училище не поступил...

-- Да,-- вопит племянник,-- и был бы счастлив! Это ты -- "кем ты хочешь быть! кем ты хочешь быть!" -- погубил мою жизнь!..

-- ...тебя бы законопатили на Чукотку, там бы ты хлебнул лиха по уши!

-- И прекрасно! на Колыму! и давно бы застрелился и не мучился!

-- Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще от меня хочешь?

Подведя беседу к нужному вопросу, племянник переселяется с пола на стул. И внушает вкрадчиво:

-- Слушай... ты ведь запросто за руку со всеми адмиралами... с нашим командующим...

-- Да уж...-- кивает дядя не без самодовольства.-- Потому что -уважают!

-- Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться с адмиралом Головко, и раз в жизни попросить... если б он подписал... он ведь тебе не откажет...-- И подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.

-- Нет,-- говорит дядя.-- С такими просьбами я к нему обращаться не буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану я его о таком просить.

Штейн принимает позу, по сравнению с которой умирающий лебедь Плисецкой -- это марш энтузиастов. И тихо шепчет:

-- Тогда прощай, дядя... Я тебя любил. Я гордился тобой. Прости, что причиняю вам такое горе... прошу никого не винить...

Выдергивает из брюк ремень и норовит пристроить петлю к оконному карнизу.

-- Прекратить!! -- грохочет кулаком бездушный дядя, солдафон от маринистики.

Тут в комнату впадает его жена, племянникова тетя, которая всю эту душераздирающую сцену подслушивала за дверью, и говорит:

-- Сашенька, есть у тебя душа или нет у тебя души? Ты посмотри -на мальчике ж лица нет. Он же над собой что-то сделает, ты что, не понимаешь?.. Я всегда говорила, что нельзя отдавать мальчика во флот. Все эти твои матросы -- они такие грубые. Они пьют, как биндюжники, они ругаются -- это тихий ужас! Я после них неделю мою квартиру и проветривают от табака и портянок.

-- Моряки не носят портянок!!!

-- Скажите пожалуйста! А что они носят? Это так важно? Или у тебя много племянников?..

-- Не лезь не в свое дело! -- гремит дядя.

-- Это мое дело! -- кричит ему тетя.-- И не смей на меня кричать! Кричи на своих адмиралов, так их ты боишься!

-- Я боюсь?! -- орет дядя.-- Да я -- член правления... кандидат ЦК...

-- Так почему ты не можешь пойти в гости к этому Головко? Он к тебе прислушивается, я же знаю. Они же понимают, что ты умный человек. Что тебе стоит? Ну хорошо -- выпей с ними, посиди, я тебе разрешаю.

-- Никуда не поеду,-- отрубает дядя.

Штейн подставляет стул к своей петли на окне и закрывает глаза.

-- У тебя есть сердце? -- спрашивает тетя.-- Или у тебя нет сердца? Ты посмотри, что делается с ребенком. Если бы я была его министром, так я бы давно отпустила его куда он хочет. Какое море? Только Черное. Мальчику необходимо курортное лечение, это кожа и кости. У него совсем слабые нервы. И вообще ему нисколько не идет эта форма, ты посмотри на него -- и это матрос?..

В конце концов дядя плюет, звонит Головко домой, надевает свою шубу на бобрах, сует в карманы две бутылки армянского коньяка, вызывает из гараж свой персональный ЗиМ и едет к Головко.

Головко принимает его сердечно, ставит, в свою очередь, свой коньяк, вестовой накрывает стол -- серебряные подстаканники, нарезанный кружевом лимончик, балыком-икорка с разных флотов; пьют они коньяк и чай по-адмиральски (а чай по-адмиральски -- это так: берется тонкий чайный стакан в серебряном подстаканнике, наливается крепчайшим горячим свежезаваренным чаем, бросается ломтик лимона и сыплется три ложечки сахара; а рядом становится бутылка коньяка. Отхлебывается чай, и доливается доверху коньяком. Еще отхлебывается -- и еще доливается. И вот когда стакан еще полный, а бутылка уже пустая -- это и есть настоящий адмиральский чай). И с удовольствием беседуют. Головко говорит о литературе, Штейн говорит о флоте, и очень оба довольны поговорить с понимающим и компетентным собеседником.

И дядя, как бы между делом, в русле застольного разговора, повествует в юмористическом ключе, чтоб никак не дай Бог не отягчить настроение хозяина, всю историю злоключений своего племянника -- как отвлеченного флотского офицера, не называя фамилий. И адмирал совершенно благоприятно это воспринимает, заливается смехом и переспрашивает подробности, войдя во вкус, слезы утирает и за живот держится. Такой юмор ему в кайф: до боли знакомая фактура.

А в заключение рассказа дядя эффектным жестом выдергивает рапорт своего племянника и кладет перед Головко. Головко, еще похрюкивая, тянется за очешником, надевает очки, читает рапорт и закатывает диким хохотом:

-- Ох-ха-ха-ха! -- лопается.-- Так это что -- с твоим племянником все это было ? Ха-ха-ха! Ну, ты драматург!

Это, значит, дядя придумал такой драматургический ход. И теперь с удовлетворением видит, что все он рассчитал правильно -- ударный сценический хор по адмираловым мозгам, сюжет свинчен истинным драматургом, что адмирал и признал: никакого неудовольствия у него, а сплошные положительные эмоции. Хороший дядя драматург. Настоящий. Крупный.

-- Вот,-- говорит, хо-хо-хо! такая, понимаете, история. Так что, если можно... не моряк, что поделать.

-- Ох-ха-ха-ха! -- надрывается Головко. Развинчивает авторучку, чертит в углу рапорта собственноручную резолюцию, размашисто подписывает, складывает лист и швыряет через стол дяде.-- Ну, спасибо за спектакль! потешил старика! А я-то думаю, откуда это ты в таких подробностях все это знаешь!.. Погоди-ка,-- и жестом велит вестовому поставить еще бутылку.-- Выпьем еще, посидим. Давненько я так не веселился! Ну-ка расскажи еще раз, как он шпалер в гальюне забыл... хаха-ха!

И к двум ночи вдребезги пьяный дядя, знаменитый драматург Штейн, является на своем ЗиМе домой. Шофер его вводит в двери, дядя, с красной физиономией, сильнейше благоухая на весь дом хорошим коньяком, благодушный и снисходительно-гордый, падает в своей распахнутой шубе в кресла.

А племянник, уже синий он непереносимого волнения -- судьба решается! -- бегает по стенам в полубессознательном состоянии. И смотрим на дядю, как блоха на собаку, которою можно прокормиться и выжить, а может она тебя и выкусить.

Тетя говорит:

-- Сашенька, не томи же душу. Мальчик весь извелся. Ну что, таки он подписал это заявление? Прошу тебя!

Дядя лыбится и извлекает из себя звук:

-- Ы!.. салаги!.. на!

И гордо пускает племяннику через комнату порхающий рапорт.