Еще одно удивительное обстоятельство: мои часы вернулись на стол, откуда столь таинственным образом были похищены, однако остановились в момент похищения; и сколько ни бился над ними часовщик, починить часы так и не удалось: порою стрелки начинают беспорядочно вращаться, это продолжается несколько часов, а затем часы снова останавливаются. Хоть выброси!

Оставшаяся часть ночи прошла спокойно; вскорости взошло солнце.

Дождавшись, чтобы окончательно рассвело, и ни минутой раньше, я покинул дом с привидениями. Прежде, чем уйти, я вновь заглянул в крохотную глухую комнатушку, где мой слуга и я на время оказались пленниками. Меня не оставляло отчетливое ощущение, объяснить его я не могу, что именно в этой комнате находится механизм, порождающий явления, да простится мне этот термин! которые давали о себе знать в спальне. И хотя на тот раз я вошел туда при дневном свете, и сквозь прозрачное окно проглядывало солнце, стоя на полу, я снова содрогнулся от ужаса, того самого, что впервые нахлынул на меня накануне вечером и что несказанно усилился в результате пережитого в спальне.

По чести говоря, я так и не смог заставить себя задержаться в этих стенах более чем на полминуты. Я спустился с лестницы и снова услышал за спиною шаги; когда же я открыл входную дверь, мне показалось, что раздался тихий смех.

Я вернулся домой, ожидая найти там сбежавшего слугу. Но на квартире его не оказалось; в течение трех дней я ничего о нем не слышал, а потом получил письмо из Ливерпуля, в котором говорилось следующее:

"Достопочтимый сэр!

Всепокорнейше прошу простить меня, хотя и не смею надеяться на ваше снисхождение, разве что не дай Боже! вы видели то же самое, что и я.

Боюсь, что мне понадобятся годы, чтобы прийти в себя; что до пригодности к услужению, об этом речь вообще не идет. Засим я уезжаю к моему шурину в Мельбурн. Корабль отходит завтра. Может быть, долгое путешествие пойдет мне на пользу. Сейчас я то и дело вздрагиваю и трясусь от страха, воображая, что Оно подкрадывается сзади. Смиренно молю вас, достопочтимый сэр, распорядиться, чтобы мою одежду и причитающееся мне жалованье отослали к моей матушке в Уолворт, Джон знает ее адрес."

Письмо заканчивалось пространными, весьма сбивчивыми извинениями, и подробными указаниями касательно того, как распорядиться собственностью отправителя.

Это бегство вполне может навести на мысль о том, что мой слуга лелеял планы уехать в Австралию и так или иначе мошеннически инсценировал происшествия памятной ночи. Я ни словом не стану опровергать это предположение: напротив, предлагаю его большинству в качестве наиболее правдоподобного объяснения неправдоподобных событий.

Что до меня, я непоколебимо верю в собственную теорию.

Вечером я возвратился в загадочный особняк, чтобы увезти в наемном кэбе оставленные мною вещи и труп бедного пса. За этим делом ничто меня не обеспокоило, и ничего достойного упоминания со мною не приключилось; однако поднимаясь и спускаясь по лестницам, я по-прежнему слышал впереди звук шагов. Покинув здание, я отправился к мистеру Дж. Он оказался дома.

Я вернул ему ключи, заверил, что любопытство мое полностью удовлетворено, и уже собрался было вкратце пересказать все происшедшее, но тут мистер Дж. остановил меня и сказал, хотя и весьма вежливо, что его более не интересует тайна, которую никто не смог разгадать.

Но я твердо решился поведать ему по меньшей мере о двух письмах, с содержанием коих ознакомился, а также об их удивительном исчезновении, а затем осведомился, не адресованы ли послания той самой женщине, которая умерла в доме, и не содержит ли ее биография каких-нибудь фактов, по возможности подтверждающих черные подозрения, основания для которых дают письма. Мистер Дж. слегка удивился, подумал несколько мгновений и ответствовал:

— Я плохо осведомлен о прошлом этой женщины; повторю лишь, что мои родственники знали ее семью. Но вы воскресили смутные воспоминания касательно некоего предубеждения против нее. Я наведу справки и дам вам знать о результатах. Однако же, если бы мы признали истинность распространенного поверья, согласно которому инициаторы или жертвы кровавых преступлений могут возвращаться в обличии неугомонных призраков к месту трагедии, я заметил бы, что странные видения и звуки наводняли дом задолго до того, как эта женщина умерла. Вы улыбаетесь, что вы скажете на это?

— Скажу, что я убежден: если мы доберемся до сути таинственных происшествий, мы обнаружим влияние человеческого фактора.

— Как! Вы полагаете, что все это мошенничество? Но зачем?

— Нет, не мошенничество в обычном понимании этого слова. Если мне вдруг случится заснуть крепким сном, от которого вы не сможете меня пробудить, но во сне я отвечу на ряд вопросов с точностью, на которую не претендую в состоянии бодрствования: скажу вам, сколько денег у вас в кармане, или, допустим, подробно опишу ваши мысли — это ведь нельзя счесть мошенничеством точно так же, как нельзя счесть и сверхъестественным явлением. Я, сам того не осознавая, окажусь под гипнотическим влиянием, подчинившим меня на расстоянии, по воле человека, получившего надо мною власть в силу уже состоявшегося общения.

— Но если гипнотизер умеет таким образом влиять на живое существо, вы полагаете, что гипнотизер может воздействовать также и на неодушевленные предметы: двигать кресла, открывать и закрывать двери?

— Либо заставлять наши органы чувств воспринимать иллюзию как реальность — мы ведь никогда не общались с лицом, на нас воздействующим?

— Нет. Гипнозу в обычном понимании этого слова подобное не под силу; но, может статься, на свете существует сила, схожая с гипнозом и далеко превосходящая его. То, что в старину называлось Магией. Я не утверждаю, что такой силе подвластны все неодушевленные предметы без исключения; но даже будь это так, это не противоречило бы законам природы. Речь идет всего лишь о редкостном врожденном свойстве, каковое может проявляться в конституции, наделенной определенными особенностями, и развиться до исключительных пределов посредством долгой практики. Согласно весьма древней, хотя и позабытой теории, относительно которой я не рискну высказывать своего мнения, подобная сила может распространяться и на мертвых, то есть, на определенные мысли и воспоминания, сохранившиеся у покойников, а также способна явить нашим органам чувств не то, что следует называть Душой и что человеку неподвластно, а что скорее фантом, отображение всего наиболее суетного и "приземленного" на этой земле. Но сверхъестественным явлением я подобную силу не сочту.

Позвольте мне проиллюстрировать мою мысль, сославшись на некий эксперимент: Парацельс называет его нетрудным, а автор "Литературных Курьезов" почитает правдоподобным. Вянет цветок; вы его сжигаете. Какие бы элементы не входили в состав цветка при жизни, они исчезли, рассеялись неведомо куда; вы не можете ни отыскать их, ни собрать заново. Но вы можете, при помощи химии, из пепла цветка возродить призрак цветка, в точности напоминающий живое растение. То же самое можно проделать и с человеком. Душа так же недоступна вам, как суть элементов цветка.

Однако вы можете вызвать призрак. Этот фантом, каковой люди суеверные почитают душой умершего, не следует смешивать с настоящей душой; перед нами всего лишь отображение бренной оболочки. И здесь, как в самых достоверных историях о привидениях и духах, больше всего потрясает нас отсутствие того, что мы зовем душой; то есть, высшего свободного разума. Эти призраки приходят за малым или вовсе ни за чем; они редко разговаривают, даже и появившись; а если и заговорят, так не скажут ничего более значимого, нежели под силу заурядному обывателю.

Американские духовидцы опубликовали целые тома сообщений потустороннего мира, в прозе и в стихах, каковые выдаются за откровения наиболее прославленных покойников Шекспира, Бэкона, Бог знает кого.

Однако даже лучшие образчики подобных посланий, безусловно, ни на йоту не превосходят высказываний любого нашего современника, образованного и наделенного умеренным талантом; они далеко уступают тому, что Бэкон, Шекспир и Платон говорили и писали при жизни. Что еще более примечательно, сообщения эти не содержат ни одной новой идеи. Так что, сколь удивительными не казались бы эти явления (допуская, что речь идет не о мошенничестве), я вижу многое, что философия могла бы оспорить, но ничего, что философии пристало бы отрицать то есть, ничего сверхъестественного. Перед нами всего лишь идеи, так или иначе (способ покамест не ясен) передаваемые от одного живого мозга к другому.