— Для него это просто. Все равно, как стрелочнику перевести стрелку влево или прямо.

— Говорят, в десять вечера по правому борту будут видны огни Монтевидео.

«Буассевен», у которого уже одиннадцатый день солнце садилось перед носом, а всходило за кормой, внезапно получил с капитанского мостика короткий приказ и круто повернул. Затянутое мглою солнце перекочевало на правый борт, а шезлонги с дамами, боящимися южного загара, — на левый.

Вокруг мачт закружились чайки. Американские чайки. К нам подбежал юный танганьикский поляк.

— Проше пана, подите посмотрите, — тащил он нас в маленький салон.

За стеклом большой витрины, где были сложены наши пишущие машинки, дневники и блокноты с пометками, ползали несколько котят, играя скомканной бумажкой. Парнишка счастливо улыбнулся, открыл витрину и стал вытаскивать на пол одного котенка за другим. Семь чудесных рыжих котят, львят в миниатюре, ползали по полу, карабкались друг через друга и прыгали за привязанной на веревочке бумажкой. Их мать сидела на стуле и спокойно смотрела на своих детей.

— Отес была черная, она уже высадил Сингапур. Был не харашо. Not be good, — скалил зубы китаец-юнга, с удовольствием наблюдавший за кошачьей возней.

«Буассевен» увеличил число оборотов гребного винта, чтобы назавтра оказаться в Америке. На его борту находятся 193 солдата и офицера, 78 пассажиров, одна кошка и семь рыжих котят. Морских котят. Они получили голландское подданство, потому что родились на голландском судне. Их отца высадили в Сингапуре, потому что он был черныш и нехороший…

В 17.15 мы впервые увидели Америку. Узенькая полоска суши с низкими горами, зажатая между небом и морем, убегала куда-то в бесконечность по правому берегу Ла-Платы. В такой момент европеец почему-то не находит ничего лучшего, как бросить взгляд на запястье, вытащить блокнот и записать, что в 17.15 он впервые увидел Америку. Самый младший из матросов Магеллана во время его знаменитого первого путешествия вокруг света в эту минуту заорал во все горло, чтобы услышали все на корабле.

— Monte vide eu! — Вижу гору!

Это было в том же месте, где и теперь впервые видит Америку команда каждого корабля, входящего в огромную воронку устья Ла-Платы. Невольное восклицание юного моряка, вероятно, показалось основателям Монтевидео настолько необычным, что без разрешения автора оно было взято и перенесено на километр западнее и высечено на первом камне, положенном в основание новой столицы страны, которую впоследствии назвали Уругвай.

В одиннадцатый раз сумерки опустились на судно и на Уругвай. Последний ужин на «Буассевене». По правому борту тянется яркая гирлянда ночного города, американского Монтевидео. Отблески сотен тысяч сверкающих огней неприметно скользят по поверхности, рассыпаясь на гребнях волн. Люди стоят вдоль борта так же, как еще недавно стояли они у подножья Столовой горы, и думают об Америке. Африка осталась в далеком прошлом.

Тарелки на столах в обеденном салоне сегодня ведут себя благопристойно. Они передвигаются по столу совсем незаметно. Нет шторма. А на третьем градусе восточной долготы, когда над палубой со скоростью более 100 километров в час проносился ураган, они добирались до самого края стола. Упершись в низкий бортик, тарелки снова ползли обратно.

— Послушай, Иржи, когда-нибудь и мы заведем у себя такие столы…

— А часы будем переводить ежедневно на полчаса назад.

Внизу умолкли двигатели. Столовая сразу же опустела Когда после одиннадцатидневного непрерывного грохота двигатели замолкнут, впечатление такое, словно к виску приставили электрическую дрель.

Что случилось?

Ничего не случилось. Огни с левого борта перекочевали на правый, померкли, а немного погодя совсем исчезли в густом молоке тумана. Лишь два-три освещенных буя качались на волнах, да в сотне метров от нашего «Буассевена» стоял на якоре другой его коллега, утомленный великан с неизвестным названием, которого так же, как и нас, не хотят впустить на стоянку. Его освещенные палубы, белые, трубы с темными полосами и ряды иллюминаторов светятся в ночи, как фасад пражской «Саллы Террены», залитой потоками света в дни фестиваля. Но торжественного ночного концерта в честь первого знакомства с Америкой не слышно. Его задушил туман, липнущий к палубе и к одежде, к волосам и к мыслям.

После одиннадцатидневной симфонии, исполняемой двигателями, «Буассевен» послушно молчит, подчиняясь своему разумному дирижеру. Туман на Ла-Плате страшнее самой черной ночи. Ни один лоцман никогда не протянет руку помощи и не предложит в трудный час буксир, потому что слишком хорошо знает коварство такого тумана. Поэтому дирижер продлил паузу до особого распоряжения и организовал прощальный вечер, чтобы успокоить слушателей, ожидавших захватывающего фортиссимо.

«Буассевен» покачивается на смеси воды и тумана, ожидая, когда отдадут приказ, чтобы вновь забилось его сердце.

Там, за рекою, — Аргентина…

За стеной тумана в двух шагах бьется четырехмиллионное сердце страны самых больших низменностей и самых больших гор на всем американском континенте.

Буэнос-Айрес.

Город Хорошего Воздуха.

К утру туман рассеялся. Под иллюминаторами снова хлюпает вода — грязно-бурый ил Параны, собранный где-то далеко вверху, в бразильских джунглях и равнинах Гран-Чако. Он стекает в Атлантический океан через гигантскую воронку устья Ла-Платы, наполовину реки, наполовину моря. Когда несколько лет назад молодая спортсменка Лита Тирабосчи переплыла Ла-Плату, аргентинские газеты писали об этом как о сенсации. В этом нет ничего удивительного. Ведь паром, переправляющий пассажиров и их автомобили с уругвайского берега на аргентинский, плывет через Серебряную реку[3] шесть часов. Ширина реки Ла-Платы далеко от места впадения в Атлантический океан, между Монтевидео и аргентинским мысом Пунта-Пьедрас, составляет по прямой значительно более 100 километров.

Погасшие буи, эти плавучие километровые столбы морской автострады, удаленные друг от друга на несколько десятков метров, медленно тянутся вдоль бортов.

Трансатлантические колоссы, которые несколько дней назад независимо и гордо плыли в океане наперекор штормам, вынуждены теперь ползком пробираться по этой узкой полоске воды.

Или грязь из Парагвая и Бразилии загнали их в унизительную для них канаву, вырытую пузатыми землечерпалками. Вонючие буксиры — эти смешные карлики — волокут их на канате, словно мясник скотину на убой. По правой стороне водной магистрали можно спокойно двигаться в направлении Буэнос-Айреса, а по левой — стоп, потерпите немножко! Пройдет с час времени, раздастся обязательный прощальный гудок, и только после этого гордые баловни океана могут продолжать свой путь куда угодно: и в Неаполь, и в Шанхай, и в Сидней, и в Карибское море, и в Магелланов пролив…

На верхней палубе оживление. Можно сказать, там целеустремленное оживление. В кают-компании, где до самого утра танцевали аргентинские танго, кубинский гуароче и американские буги-вуги, теперь выстроилась очередь пассажиров. Они стоят с паспортами и отпечатанными по-испански анкетами аргентинских властей. С чувством собственного достоинства приближаются они к пестрому сборищу таможенников, врачей, иммиграционных чиновников и тайных агентов. Испытующие взгляды, длительные расспросы, сладкие слова на американизированном испанском языке, доверительно переданные на ухо приятелю таможеннику, штампы в паспортах. Очередь понемногу тает, переливаясь на другую половину салона.

— Это лишь начало, приятель. You will see, — говорит американец, похлопывая молодого швейцарца по плечу, — аргентинские таможенники самые строгие на всем американском континенте. Второй раунд вас ждет перед открытыми чемоданами…