Дождь кончился, но в небе угадывались тяжелые черные облака, налитые влагой. Ольга вышла на крыльцо. Давно спала невидимая в темноте деревня. Далеко на горизонте чиркнула по небу беззвучная молния. И вдруг вспомнила Ольга: гроза застала ее с матерью в поле, ей было тогда лет пять или шесть, и она очень испугалась, мать подхватила ее на руки и побежала к только что поставленному стогу. Над головой разрывалось на части небо, били по земле тяжелые струи воды, беспрерывно сверкало синее пламя молний, и от яркого света их не защищали плотно закрытые веки, и Ольга крепко обхватила руками шею матери и спрятала лицо у нее на груди, а мать успокаивала ее, говорила прямо в ухо что-то ласковое. И свершилось чудо – тихий голос матери заглушил жуткое грохотание неба, и хотя еще долго бесновалась гроза, Ольге уже не было страшно под надежной защитой теплого материнского тела, сладко пахнущего потом и сеном... Гроза с широким глухим гулом укатилась за Ишим, выглянуло солнце, но дождь продолжал идти, и крупные быстрые капли его были похожи на маленькие серебряные молнии, веселые и нестрашные. Мать смеялась, целовала Ольгу, ласково приговаривала:

– Ах ты моя глупышечка, кровиночка, лапочка... Да чего же ты испугалась? Я же рядом с тобой, чего бояться?

И мать качала ее на руках, и Ольга вспомнила сейчас ее лицо – молодое, красивое, смеющееся, и услышала ее голос, полный любви и ласки, и вспомнила, как пела мать, склонившись над ней:

Ольга засмеялась и захлопала в ладоши – она решила, что мать специально для нее сочинила эту песенку, и требовала:

– Мамка, еще спой... Ну, еще...

Но мать опустила ее на землю и сказала:

– А дальше я не знаю, доченька. Пойдем, дождь кончился. Смотри, какая радуга!

И она показала Ольге на широкий изогнутый столб красного и желтого света. Ольге показалось, что этот столб совсем близко, и она потянула мать за руку:

– Мама, подойдем поближе, посмотрим.

Но мать не захотела идти, и Ольга расплакалась и не верила ей, что до радуги нельзя дойти – ведь она была недалеко, рядом с холмами, а на холмы Ольга уже ходила с ребятами...

(Много лет спустя в темном зале кинотеатра Ольга снова услышала этот напев, только слова были другими:

Но память только механически отметила, что она уже слышала этот напев – все...)

А сейчас, вспомнив наконец-то лицо матери и ее голос, Ольга торопливо вернулась в комнату и подошла к фотографиям на стене. Взявшись за рамку руками, она жадно вглядывалась в пожелтевшие кусочки картона, но из-под тусклого стекла на нее глядело другое лицо – неподвижное, мертвое, лицо старой женщины с ничего не выражающими глазами... Она перевернула рамку, чтобы не видеть этих мертвых глаз, и села на кровать, растерянно спросила кого-то: «Как же так? Зачем?» В этом коротеньком слове – «зачем» – не было ничего конкретного, но это-то и было страшно. Можно было объяснить, зачем она уехала отсюда, почему не приезжала, когда была жива мать, почему ей не хотелось ехать сюда, когда она уже знала, что мать умирает, почему она чувствует себя здесь лишней, ненужной, и почему она так думает о Юрии, – но почему именно с ней все это случилось? Почему?

Она встала, пошла к окну и, мельком увидев себя в зеркале, резко повернулась и стала глядеть на свое отражение. Увидела она свои сухие блестящие глаза, растрепанную прическу, дымящуюся сигарету в уголках крепко сжатых губ, и, запустив руку в волосы, она подумала: «Девочка Оля, почему ты стала такая? Когда же это началось у тебя? И как же ты дальше-то будешь жить?»

Вспыхнула молния, от тяжелого грохота покачнулся воздух, и Ольга бросилась закрывать окно. Придерживая створки руками, она несколько минут смотрела в темноту, очень густую и черную после мгновенных огненных вспышек, и когда зашумел веселый весенний ливень – закрыла окно и легла спать.

Засыпая, она решила: «Надо пожить здесь недели две...»

Утром ее разбудило солнце. Ольга вышла во двор и зажмурилась, солнце буйствовало не только в небе, оно щедро разбрасывало свои лучи, отражая их от кадки с водой, от лезвия топора, от оконных стекол. Коля, голый по пояс, уже сильно загоревший, обтесывал кол, и Ольга залюбовалась его сильным телом. «А ведь он красивый парень... Интересно, что за девушка эта Маша?» Коля положил топор и улыбнулся ей.

– Ну, как спалось?

– Хорошо.

– А что так долго не засыпала?

– Да так, с непривычки.

– Видишь, и погода для тебя как по заказу, – Коля кивнул на небо.

– Да...

Ольга оглядела деревню. Вчера еще унылая и пустая, сейчас она приятно голубела ставнями и оконными наличниками, звенела от ребячьего гомона, остро пахла кизячьим дымком, была уютной, спокойной и чуть-чуть ленивой.

– Ты что, не работаешь сегодня? – спросила она Колю, снова взявшегося за топор.

– С обеда.

– А где же Верочка?

– Да здесь где-то.

Верочка возилась в огороде. Заслышав голос Ольги, она разогнулась, постояла немного и пошла к ней.

– Доброе утро, – поздоровалась с ней Ольга. Верочка покраснела и не знала, что ответить, и Ольга подосадовала на себя – забыла, что здесь в семьях не принято здороваться.

– Я сейчас чистое полотенце принесу, – заторопилась Верочка и почти побежала в дом.

Ольга умылась и подставила лицо солнцу. Оглядывая двор, отметила, что все здесь прочно, добротно, – Коля хозяйствовал на совесть. Удивила ее пустая проволока для собаки, и она спросила Колю:

– Собаки не держите, что ли?

– Была собака, – Коля с силой вогнал топор в чурбан и полез за папиросами. – Дней за пять до смерти матери выть начала. Я уж и бил ее, и к дядьке Матвею на другой конец деревни отводил – ничего не помогало. Всю деревню извела. Пришлось пристрелить. Теперь надо другую искать.

Коля рассказал это спокойно, как о деле самом обычном, не стоящем внимания, а Верочка вдруг всхлипнула и ушла в дом. Коля проводил ее взглядом и вздохнул:

– Хорошая была собака. Все понимала, как человек, только говорить не умела.

Докурил папиросу и сказал:

– Ну, идем завтракать.

После завтрака Ольга опять попыталась помочь Верочке, но та даже руками замахала:

– Ой нет, что вы, я сама сделаю, мне не трудно.

– Да ведь и мне не трудно, – с досадой сказала Ольга, – а тебе, наверно, еще и уроки надо делать.

– Я почти все уже сделала, немножко осталось.

Ольга стала расспрашивать ее о школе и невольно обрадовалась, узнав, что из прежних ее учителей никого не осталось: встречаться с ними не хотелось. Подумала, что надо бы поговорить с классным руководителем Верочки, спросила, кто это. Верочка сказала, что зовут ее Валентина Михайловна, преподает она географию и зоологию и двоек почти не ставит.

– Молодая? – спросила Ольга.

– Молодая, – ответила Верочка и добавила: – Как вы, наверное.

– Давно здесь работает?

– Давно. Почти два года уже.

Это «уже» заставило Ольгу спросить:

– Часто учителя меняются?

– Часто.

Разговаривая с Ольгой, Верочка не глядела на нее, и на лице у нее было то прежнее покорное выражение ученицы, отвечающей у доски, неприятно удивившее Ольгу в первый день. «Что же сделать, чтобы она перестала дичиться меня?»

– Ну, занимайся, не буду тебе мешать.

– А вы не мешаете мне.

Верочка с отчаянием и мольбой посмотрела на нее – видимо, она и сама понимала, что надо как-то по-другому разговаривать с сестрой, но как – этого она не знала. Ольге хотелось обнять ее, приласкать, сказать какие-то хорошие слова, но, вспомнив вчерашний разговор с ней, не решилась подойти. Да и слов особенных у нее не находилось.