Через пять минут они выехали к воротам. Обе створки были распахнуты настежь, а мост опущен. Здесь мастер Годар отпустил бравых парней Дрюйссара, дав им в награду по коронеру.

  Перед ними потянулась бесконечная лента дороги.

  IV

  Две недели минуло со дня бегства из Терцении. Две недели тянулась вдоль обочин унылая чересполосица, кое-где скрашенная чахлыми рощицами с напрочь вырубленным подлеском. Мелькали грязные деревеньки, до тошноты похожие друг на друга, попадались иногда придорожные алтари святого Илли, вырастали из-за горизонта кладбищенские курганы. Правда, в последнее время местность постепенно менялась: сады почти исчезли, лес стал гуще и выше, а пашня, хотя и врезалась в него обширными проплешинами, но более не кромсала в клочья. Народ тоже был уже не тот: рослые крестьяне с волнистыми волосами смотрели нахально и даже с некоторым вызовом, ничем не напоминая похожих на грачей мужичков из окрестностей Терцении, измордованных налогами.

  Элиот за эти дни совершенно преобразился. В нем обнаружилась необычайная предприимчивость, которую нелегкая жизнь беспризорника ковала долгими годами. С большой ловкостью он торговался с трактирщиками, следил, чтобы лошадям не подсыпали в овес соломенной сечки, а вместо жареной баранины не подсунули псину. В конце концов, ему удалось убедить лекаря перейти на мясную пищу: то, что в городе расценивалось как чудачество, в дороге могло свести в могилу. Мастер Годар лучше Элиота знал об этом, и был вынужден уступить. В отличие от своего ученика, он сильно страдал: Элиот с удивлением обнаружил, что лекарь ни разу в жизни не удалялся от Терцении дальше, чем на сотню километров. Права была Орозия! В первый же день мастер Годар свалил на ученика все хозяйственные заботы, и с молчаливой признательностью принимал его услуги. Элиот из кожи вон лез, но, разумеется, оградить учителя от приставаний клопов, от грязи и сырости он не мог. В конце концов, мастер Годар свыкся и с клопами, и с мясной диетой но только не с грязью. Брезгливая гримасса не сходила с его лица. Каждое утро он не упускал возможности обмыться хотя бы и в холодной воде, но все усилия шли прахом - по вечерам лекарь ничем не отличался от Аршана, который и до этого излишней чистоплотностью не страдал. Весенняя распутица уверенно вступала в свои права: дороги превратились в сплошные болота. Правда, северный тракт считался оживленным, и здесь попадались большие участки гати, но всё равно по нескольку раз на день карета по ступицы увязала в грязи. Тогда всем без исключения приходилось выбираться наружу и помогать лошадям вытягивать карету. Сама эта невозможность содержать тело в чистоте выматывала мастера Годара ничуть не меньше, чем дорожные тяготы. Он сделался молчалив и изрядно похудел за последнее время - одежда болталась на нем, как на скелете.

  -Поскорее бы... - то и дело бормотал он, уставясь в слюдяное оконце мертвыми глазами, и в такие минуты Элиоту становилось больно за него.

  Единственным человеком, о котором можно сказать, что он совершенно не изменился, был Аршан. Этому, похоже, вообще было наплевать: куда они едут, и зачем.

  К исходу пятнадцатого дня усталые путники въезжали во двор очередного трактира. Над воротами была приколочена вывеска, иззвещавшая всякого, что за умеренную плату его ждет здесь теплая постель и сытный ужин. Трактир назывался "На пути". Хозяин, наверное, был человеком зажиточным, и в средствах не скупился: при трактире имелись и баня, и кузня, и даже маленькая церквушка. Весь двор загромождали два десятка повозок, зашпиленных парусиной - по всей видимости, это был купеческий обоз. Захлебывалась лаем дворовая шавка, с конька скалился бычий череп, оберегающий от нечистых, по расквашенной грязи, подобрав замызганный сарафан, пробиралась в кладовую девчонка. Один из осколков суетливой придорожной жизни; сколько их было и прошло мимо, стершись из памяти без следа.

  Аршан слез с козел и принялся неторопливо распрягать меринов. Элиот и мастер Годар, скользя в грязи, пошли в трактир.

  Внутри было черно от людей: бородатые купцы, охрана, приказчики. Под потолком плавал многослойный, как пирог из пенок, табачный дым. Элиот невольно задержал взгляд на почтовом курьере, у которого на плаще была вышита собачья голова с высунутым языком. Собака долженствовала обозначать неутомимость, но в народе ее прозвали сучкой, а имперскую почту, соответственно - сучьим домом. Сучий служитель со смазанным от переутомления лицом, сидел в углу: набитая почтой сума валялась в его ногах. В этой суме между любовным письмом и бухгалтерской табелью вполне мог лежать и хрустящий пакет с приметами лекаря и заявленной за него наградой. Впрочем, то была скорее мнимая, чем реальная угроха, и Элиот отвернулся от курьера.

  Безусловно, центральной фигурой в этих пределах был трактирщик - грузный мужчина лет сорока. Он стоял, упираясь костяшками пальцев в потемневшее дерево стойки и совиными глазами обозревал свои владения. Опытный возница может определить настроение лошади по дрожанию натянутой вожжи - так и трактирщик, намотав на волосатую руку свою концы невидимой паутины, сторожил каждое движение постояльцев. Небрежный взмах - и служка спешил с кувшином пива к недовольному солдату, или растрепанная шлюха присаживалась к скучающему купцу на колени. Трактирщик твердо знал свое дело. Такой никогда не снизойдет до простого надувательства, но и собственной выгоды тоже не упустит. Элиот сразу понял, что этот человек находится на своем месте. Он подставил стул молчащему, как всегда, учителю, а сам отправился к стойке.

  Трактирщик смерил его ленивым взглядом.

  -Будет ли у тебя комната для двух усталых путников? - спросил Элиот и показал два пальца для пущей убедительности.

  -Ты сам видишь, уважаемый, сколько до нас насыпалось сегодня. Все комнаты сданы, - ответил трактирщик равнодушно. И тут же гаркнул на служку, Айси, сын несчастных родителей! Спалишь мене поросенка - таки я тебя самого на вертел посажу; под соусом с хреном пойдешь!

  Служка стрелой метнулся к камину, где на вертеле жарился поросенок, уже покрывавшийся коричневой коркой и лоснящийся от выступившего на боках жира. Элиот проводил парнишку глазами, а затем снова повернулся к хозяину:

  -Но ведь купцы могут и потесниться.

  -Ты это мене говоришь, уважаемый? Ты это им говори, когда желание такое! Может, они уступят, войдя в твою беду.

  -Так не годится, - покачал головой Элиот, - Ты хозяин, тебе и разговаривать. Я же плачу коронер за комнату.

  -Хе! Каждый из этих людей заплатил по два коронера, и еще "спасибо" с души ссыпал!

  По акценту и манере держаться Элиот догадался, что случай свел его с уроженцем Эйры, портового города на южном побережье Внутреннего моря. Про Эйру говорили, что на каждого жителя там приходится по два трактира и три лавки. Беспокойный южный город рассыпал свои семена по всему земному кругу, и вот одно такое семя пустило корни в далекой северной земле. Прижимистость эйритов вошла в поговорку - трактирщик, скорее всего, просто набивал цену.

  -Не смеши меня, уважаемый! - сказал Элиот строго, - Я не хуже тебя считаю деньги.

  -Что же ты имеешь предложить? - трактирщик соизволил, наконец, посмотреть на него.

  -Полтора коронера. Это самое большее, что стоит твоя ночлежка.

  -Цена угловой комнаты, без камина! - сказал трактирщик, что-то быстро прикинув в уме. Тут он не удержался и мазнул взглядом по согнутой фигуре лекаря. Этот взгляд его выдал с головой: по тому, как Элиот разговаривал с ним, трактирщик решил, что мастер Годар - важный человек, и с ним связываться не стоит. Надо было утвердить его в этом мнении, и Элиот немедленно выразил свое возмущение:

  -Ты что же, желаешь, чтобы мой хозяин замерз до смерти в твоей конуре, злодей?!

  Вместо ответа трактирщик протянул волосатую руку вверх и снял с перекладины палку чесночной колбасы. Подбежала служанка и он небрежно швырнул колбасу на подставленный поднос.