- У нее не о глазах, - сказал он сухо. Он был огорчен.

А силу своих глаз Олеша знал хорошо. И все о себе он знал хорошо. Уже в Москве он мне признался, что тогда, на вечере "Зеленой лампы", он мне не поверил. Что же его огорчило? Мое вранье?

С удивлением я вспоминаю, что совсем недавно кто-то сказал, что Олеша "один из таких больших маленького роста людей, как, например, Наполеон и еще кто-то". Мне Юра никогда не казался маленьким или низеньким.

Он весь был необыкновенный, и глаза у него были необыкновенные, и слова необыкновенные. Но такое бывает и у некоторых не очень полноценных людей (я говорю, конечно, не о глазах!), которые своим поведением, словами, поступками хотят как бы наперекор всему "утвердить себя".

Но когда Олеша с длинными, седыми, развевающимися волосами, гордо закинув голову, шагал по улице Горького, это было не для самоутверждения...

Начну с Одессы. В прославленной восьмой аудитории юридического факультета (впоследствии там и обосновалась наша "Зеленая лампа") доцент, ведущий семинар, дал каждому из студентов странное задание: "Сообщить в письменной форме, какого цвета ворота дома, в котором он живет".

"Задание" было выполнено немедленно, хотя и показалось молодым людям смехотворным.

Однако, собрав все листки, руководитель семинара сказал очень серьезно:

- Прошу вас, не забудьте сегодня же проверить, правильно ли вы сейчас указали цвет ваших ворот.

На следующий день выяснилось, что из шестнадцати "опрошенных" правильно указали этот самый цвет только пятеро.

Студенты долгое время пребывали в недоумении - до тех пор, пока не заслушали лекцию "О недостоверности свидетельских показаний".

- Показания людей, оказавшихся случайными свидетелями того или иного происшествия, - пояснил лектор, - очень часто противоречат одно другому. Поэтому вы, будущие юристы, должны подходить к ним с большой осмотрительностью. Свидетели иной раз отнюдь не стараются вводить кого-либо в заблуждение. Просто на месте происшествия они оказались случайно, то есть они не были подготовлены к запоминанию.

Я сообщаю об этой лекции отчасти потому, что она имеет прямое отношение ко всему, о чем я собираюсь говорить дальше.

Когда мне случается выслушивать самые различные (всегда благожелательные, но не всегда верные) отзывы об Олеше, мне приходит на помощь вот эта давнишняя лекция.

Я, как и руководитель семинара, не собираюсь обвинять рассказчиков в преднамеренной лжи. Просто эти люди оказались случайными свидетелями большой и недоступной им жизни.

Очень часто товарищи Олеши толковали о том, что он до чрезвычайности самоуглублен. (Как это следует рассматривать? Достоинство это или порок?) Говорили о том, что Олеша при разговоре слушает и слышит только самого себя. Что, как бы интересны ни были высказывания его собеседника, он запоминает мысли только тех, кто является для него непререкаемым авторитетом. Последнее высказывание заставило меня громко расхохотаться.

- А, собственно, к чему было Олеше запоминать всякую ерунду? спросила я. И нажила себе серьезного врага. Оказывается, его-то именно Олеша не счел "непререкаемым авторитетом".

Правда, все эти разговоры велись еще при жизни Олеши. А сейчас - "дэ мортуис аут бэнэ, аут нихиль!".

...Составители сборника, безусловно, ждут от меня именно "одесских" воспоминаний об Олеше. Но об Одессе так хорошо и полно написал Лев Славин, что я даже рассердилась.

Мне ведь тоже хотелось рассказать о Карантинной (мне помнится, что это все же улица, а не переулок). О ней чудесно сказал Юра: "Я в нее вижу море". А может быть, он сказал: "в него"? Хотелось бы рассказать про Строгановский мост и про вывеску "Пароходство Трапани"...

В Москве за последние годы я с Олешей встречалась мало. Болела. Но знала о нем все.

Как раз за эти последние годы Олеша особенно подружился с моим сыном, и я просто "вымогала" у Марата рассказы об их встречах.

Ольга Густавовна Суок-Олеша уже давно просила меня уговорить сына написать об Олеше хотя бы три-четыре странички: "Юра ведь так его любил!"

Олеша действительно любил своего "статного и красивого телохранителя" (думаю, что всем понятно: это не мои, а Юрины слова).

Когда я передала сыну просьбу Ольги Густавовны написать об Олеше, Марат отказался наотрез.

- Какое значение могут иметь мои воспоминания? - сказал он почти возмущенно, - И как мне писать о нем?!

Полагаю, однако, что одно-единственное суждение сына об Олеше я сообщить вправе.

"Юрий Карлович мог ходить в плохо отглаженных брюках, даже в совсем неглаженых. Мог бриться ежедневно и мог и не бриться неделями. Мог отпускать длинные седые королевские волосы (короля Лира). Но в любом виде, в любой одежде он всегда выгодно выделялся в любой среде! Чем? Гордо посаженной головой! Выправкой! А главное - своею какою-то небрежной, не рассчитанной на зрителей, но бесспорной элегантностью!"

Кстати о пьесе "Бильбао" я в первый раз услышала именно от сына.

Мне понятно, что и на него эта замечательная вещь произвела такое же потрясающее впечатление, как и на меня впоследствии.

Долгое время я знала: пьеса "Бильбао" не только закончена, но уже принята к постановке Ленинградским театром имени Пушкина, бывшим Александрийским, и Олеша даже читал ее первый акт!

Потом, когда мы неоднократно возвращались с Олешей к разговору о "Бильбао", о самой его замечательной вещи, выяснилось, что пьеса "Бильбао" вообще никогда не была дописана. Имелось множество ее вариантов, как я сейчас понимаю - даже не записанных, а только задуманных. Люди, слыхавшие "Бильбао" в чтении Олеши (правильнее было бы сказать - в исполнении), пересказывали мне ее, причем каждый по-разному!

А ведь у меня в памяти совершенно отчетливо долгие годы сохранялась вся пьеса, не первый и не второй ее акты, а вся пьеса целиком! Я стараюсь и все же не могу восстановить, читал ли мне Олеша ее всю, или, сидя за столом над своей рукописью, тут же импровизировал (я лежала в постели, больная, а он читал...)

Сейчас многие ее детали размыло временем. Но как только я закрываю глаза, я слышу отчетливый, ни с чем не сравнимый голос Олеши и- что самое поразительное - вижу "Бильбао" на сцене!

Как я потом узнала, некоторые герои пьесы поменялись местами, иначе закончили свою жизнь и т. д.

Хочу рассказать о том, что запомнилось мне.

Всем, вероятно, известно о городе басков Бильбао, который героически обороняла небольшая и все редеющая группа отступающих испанцев. Немцы бомбили этот недоступный горный клочок земли с воздуха. Один немецкий самолет был подбит. Двое из его экипажа погибли. Третий остался в живых. У испанцев, отрезанных от своих, не было возможности прокормить этого пленного. Его просто отпустили на свободу. Отпустили по издавна свойственной испанцам рыцарственности.

Однако когда этот чудесно спасенный отправился в Мадрид, никто ему не был рад. Весь экипаж самолета уже был причислен посмертно к "героям", замученным испанцами. Им посмертно были присвоены ордена, по ним уже отслужили панихиды. Живым этот фашист уже никому не был нужен. Его убили свои же, тело его разрезали на куски, уложили в гроб, а потом торжественно возили по Германии: вот, мол, как разделываются с пленными испанские революционеры!

Это, понятно, только грубая канва, на которой я грубыми же нитками "вышила" сюжет "Бильбао".

Пьеса эта, безусловно, остросюжетная, но дело здесь не в сюжете.

В пьесе два основных героя. Первый - тот, отпущенный на свободу, типичный фашист, думающий не столько о Германии, сколько о возможности извлечь из своего патриотизма выгоду. Второй - чистый, смелый немецкий юноша, тяжело переживающий разгром Германии после первой мировой войны. По своему полудетскому романтизму он в начале пьесы видит в Гитлере "героя германской нации". Вот именно этот молодой фашист, меняющийся буквально на глазах зрителя (в чтении Олеши он воспринимался именно зрительно!), и произвел на меня самое потрясающее впечатление! Его-то и заколол в студенческом фехтовальном зале - якобы нечаянно, совсем не фехтовальной рапирой - бывший его друг, фашист, тело которого впоследствии странствовало по всей Германии.