— Раненых везут и сами идут перевязанные, — торопливо рассказывал Трубач. — На шоссе места нехватает. И беженцы на телегах. А скота сколько гонят!.. И вдруг над ними самолет пролетел, немецкий. И стрелял из пулемета прямо по беженцам…

Ребята бросили работу и с волнением слушали Гришу.

— Начали тут по самолету стрелять и прогнали его. А народ опять пошел и пошел…

Дед опустил голову на грудь. Ваня боялся поверить этой ужасной правде. Шоссе было совсем рядом… Значит…

— Ну, ладно, ребята, — сказал дед поднимаясь. — Будет срок, мы заставим повернуть немцев в обратную сторону. За всё кровью своей заплатят. А нам держаться надо.

Спокойный тон и уверенные слова деда успокаивали ребят. Они верили деду. И все-таки сердце мальчиков больно сжималось. Им хотелось быть там, где гремели пушки, где сражались с врагом.

— Нам и здесь работы хватит, — угадывая их мысли, сказал дед.

Неожиданно вдали загудел мотор. Гул быстро нарастал, и над их головами низко пролетели два самолета.

Баня успел разглядеть желтые кресты на крыльях, похожие на пауков.

— Дед, немцы! — крикнул он.

Самолеты окрылись, и скоро до них донеслись глухие удары взрывов. Кружковцы собрались около учители.

— Надо кончать работу. Никак бомбы кидает, — сказал парик, прислушиваясь к взрывам.

— Василий Лукич, а как завтра?

— Завтра? Завтра посмотрим…

Взрывы были слышны со стороны станции, и ребята быстро зашагали туда. В том же направлении спешили многие жители города.

Выйдя на улицу, ведущую к станции, ребята увидели столб дыма.

— Пожар! — сказал Трубач и побежал.

Скоро под ногами захрустели стекла.

— Ваня, смотри: от сотрясения лопнули, — сказал он на бегу.

В домах, расположенных около станции, вылетели все стекла.

Из четырех сброшенных бомб одна попала в состав с фуражом, остальные разорвались в стороне, на пустыре, и никаких повреждений не причинили.

Сено горело ярким пламенем, и к горящему вагону нельзя было подступиться.

На путях распоряжался Ванин сосед Петр Захарович. Он размахивал руками и что-то кричал.

По соседней колее, за горевшим вагоном, пришел маневренный паровоз. Головные вагоны увели вперед, затем сцепили вместе с задними, и поезд ушел. На путях, против станции, остались сошедшие с рельс и развороченные бомбой два горевших вагона.

— Теперь точка! Станция закрыта! — громко сказал Петр Захарович, подходя к собравшимся.

Ваня вернулся домой, когда уже стемнело. Мать сидела за столом, а дед молча ходил по комнате из угла в угол, по временам вытаскивая табакерку.

— Что на станции, Ваня? — спросил он у внука.

Волнуясь, сбивчиво мальчик рассказал обо всем, что видел.

Старик внимательно слушал Ваню и покрякивал от обиды и горечи.

— Ничего, ничего, — сказал он, когда Ваня замолчал. — Всё в счет пойдет. За всё рассчитаются. А нас с земли не сгонишь.

— Выдержим, — согласилась мать. — Я только за Ваню беспокоюсь.

В эту ночь мало кто спал в городе. Война вплотную подошла к улицам и домам. Ее дыхание и страшную опасность, нависшую над родной страной, почувствовали все.

На следующее утро большинство горожан, словно сговорившись, вышли с лопатами на свои огороды и принялись рыть убежища, а те, кто успел выкопать раньше, начали их оборудовать.

Бумажные полоски на окнах домов, наспех наклеенные в начале войны, переклеили более тщательно.

Каждая улица выставила дополнительных дежурных, на всех перекрестках повесили сигналы химической и воздушной тревоги.

Издалека доносились глухие раскаты орудийных выстрелов.

В городе сбились отряды ополченцев, которые готовились к бою.

С утра до вечера шла тренировочная стрельба из винтовок.

Всё произошло не так, как ожидалось.

Большая территория, куда входил район, неприятелем была отрезана клином. Боёв в городе не было, и глухая канонада, доносившаяся три дня, походила на далекие раскаты грома. Отряды ополченцев ушли в леса к партизанам.

Немцы приехали днем на мотоциклах, машинах и сразу разошлись по домам искать красноармейцев или, как они говорили, «зольдат».

Но солдат в городе не обнаружили и за неимением их напали на кур, гусей и поросят.

К вечеру немцы уехали, оставив в городке только комендантский патруль.

К Морозовым зашел старик Пармен, бывший раньше сторожем при монастырском саде.

— Кого я вижу! Вот уж не ждал, — приветливо встретил его Василий Лукич. — Я думал, ты позабыл, как меня и звать.

— Я на тебя сердца не имею, Лукич. Кто сейчас обиду друг на друга держит? Характер у меня не такой.

— Ну, тогда садись к столу, гостем будешь. Чаю попьем, если не сердишься.

— За правду сердиться нельзя. Я так рассуждаю. Кто за правду зло таит, — последний человек.

— Ну ладно. Не стоит вспоминать. Что теперь делаешь? — спросил Василий Лукич.

— Сторожу склад, а что теперь делать, ума не приложу, — смущенно сказал Пармен. — На складе много добра лежит, а ключи у меня.

— Как же немцы не тронули?

— Не успели. Двери на складе железные, скоро не сломаешь. Пришли трое… туда, сюда. Постучали, покричали по-своему, а в это время у соседки как раз поросенок завизжал. Они туда! А потом уехали. Сейчас главное — в городе верных людей найти, с кем бы посоветоваться можно. Кто-нибудь из коммунистов в городе остался. Вот я решил с тобой поговорить.

— А я разве коммунист?

— Нет… да я так… по старой памяти. Ты человек с головой.

— Коммунистов ты плохо искал, брат. А что у тебя на складе лежит?

— Известно что: товар. Продукты есть.

— Твоя святая обязанность — не давать немцам добро, — сказала Анна.

— Как же я могу не давать? — горячо говорил старик. — Придут немцы, ключей не спросят. Сломают, и всё. Они сегодня кур ловили, не спрашивали, чьи они.

— Тогда уничтожить, как Сталин велел.

— Думал и так, да рука не поднимается. Народное добро, народу бы и раздать.

Василий Лукич встал и, как всегда в минуты волнения, заходил по комнате. Он долго ходил взад и вперед, нахмурив брови.

Положение у Пармена создалось весьма затруднительное, и было над чем задуматься. На складе лежало государственное добро, и если не принять мер, оно неизбежно попадет в руки врагов. Не получив распоряжений, сторож растерялся и не мог решить самостоятельно, что ему делать.

— Ладно, Пармен! — сказал Василий Лукич, останавливаясь против сторожа. — Раз пришел ко мне, должен я тебе дельный совет дать. Пойдем!

Сторож обрадовался и, не расспрашивая, куда и зачем итти, допил свой чай, перевернул стакан и поднялся.

Наступила ночь. Ваня лежал одетый, прислушиваясь к ночным шорохам, готовый каждую секунду вскочить и открыть деду дверь.

События последних дней были так невероятны, что сколько бы мальчик ни думал, они никак не укладывались в голове.

Вопросы назойливо, как комары, кружились в голове, и он не мог их отогнать.

Зачем немцы пришли сюда? Что им надо? Почему они убивают, жгут, ломают, грабят? Ведь за это полагается судить и строго наказывать.

Звонкий лай Муфты прервал его размышления. Мальчик прислушался и по лаю определил, что собака чует чужого человека. Некоторое время он ждал, но Муфта не успокаивалась и продолжала лаять. Ваня вышел в сад.

— Муфта, чего ты?

Собака оглянулась и, не переставая отрывисто лаять, побежала к бане, стоявшей в конце сада у изгороди. За баней находился пустырь, заросший кустарником, крапивой и репейником. Мальчик пошел за собакой. Ночь была светлая, но как он ни вглядывался по направлению, которое указывала Муфта, никого не видел.

— Ну что ты? Никого там нет.

Собака не унималась. Вдруг сквозь лай Ване послышался человеческий голос.

— Тихо, Муфта! — прикрикнул мальчик на собаку. — Тебе говорят, тихо! Иди сюда!

Он взял ее за ошейник, и она замолчала.