Не говорите мне о том, что старость

Мудра. Не верю в бороды богов.

К чему мне ум церковных старост,

Рачительных и грузных бирюков?

Их беспощадно бдительная хмурость

В кулак зажмет сердца до покрова.

У молодости собственная мудрость -

Любовь, которая всегда права.

Улетели дети из гнезда.

Вьют свое. Ты больше им не нужен.

Но последний час твой не настал:

Не убит судьбой ты, а контужен.

Вон могилы протянули ноги.

Я шепчу последнее «прости»…

В старости друзей не обрести,

В старости мы часто одиноки.

Не горжусь я мудростью змеи,

Мудрость эта — пятачок разменный.

Вымирают

сверстники

мои!

В этом… в этом что-то от измены.

С ними умирает пламя духа,

Родственного в красках и чертах.

Но остались у меня два друга:

Тихий океан и Чатырдаг.

Стоит только вспомнить мне о них,

Хлынет в душу радостная сила.

Что же я сединами поник,

Даже если смерть меня носила?

Смертный, я бессмертьем обуян!

Кто сейчас мой кругозор измерит?

Молодым мечтаньям не изменят

Чатырдаг и Тихий океан.

Во многом разочаровался

И сердцем очерствел при этом.

Быт не плывет в кадансах вальса,

Не устилает путь паркетом.

За все приходится бороться,

О каждый камень спотыкаться.

О, жизнь прожить совсем не просто -

Она колюча и клыкаста.

Но никогда не разуверюсь

В таком событии, как труд.

От требователен и крут

И в моде видит только ересь.

Но он и друг в любой напасти,

Спасенье в горестной судьбе.

В конце концов он — просто счастье.

Сам по себе.

Кто из нас помнит имя

Некоего Мирона?

Некоего Леохара?

А между тем

Один изваял Венеру,

Другой — Аполлона.

Что может быть выше такого забвенья?

Есть в судьбе моей женщина,

Каждый раз казавшаяся новой.

Нет, любовь не наслажденщина -

Этого не понял Казанова.

Но и выбрать одну

отныне и присно -

В этом нет еще истины.

Только к закату жизни

Поймешь, кто была Единственной.

Когда я впервые увидел Эльбрус,

Эту двуглавую вспышку магния,

Был я мальчишкой. Совсем бутуз.

Но мной овладела мания,

И я шептал себе: «Ничего!

Вырасту — завоюю его».

Когда ж я впервые увидел вулкан

С кровавой тучей над кратером,

Меня не смутил Ключевской великан.

Быть может, в кочевье неоднократном

Я знал его сотни лет назад,

И тундру эту, и это становье…

Вот только чей-то убогий сад

Являл для меня что-то новое.

Когда я, родная, увидел тебя,

Недосягаемую такую,

Кровь моя не вскипела, знобя,

Как если бы встретил другую:

Я сразу понял — ты мне суждена.

В древнем Риме

(чутье порукой!)

Была ты, матрона, моей супругой,

И вот узнал я тебя, Жена!

Белые розы пахнут снегом,

У желтых роз лучевой аромат,

Махровые с черно-багряным мехом

Чуть-чуть табаком бесовским томят.

Но в розовой розе, в ее пыланье

Недаром томится вздох соловья:

Розовые -

твое дыханье,

Так пахнут только твои слова.

В раннем детстве,

Когда я укладывал куклу спать

И покрывал ее одеяльцем,

Мне самому становилось тепло…

Не понимал я тогда,

Что это и есть любовь.

Влюбленные, вы — миротворный мирт,

Ведь доброта в самой любовной химии.

Влюбляйтесь, люди! Вы спасете мир:

Влюбленные не могут быть плохими.

Нет, любовь не эротика!

Это отдача себя другому,

Это жажда

Чужое сердце

Сделать собственной драгоценностью.

Это не просто ловушка

Для продолжения рода -

Это стремление человека

Душу отмыть от будней,

Это стремление человечества

Лаской срубить злодейство,

Мир поднять над войной.

Да будет славен тот, кто выдумал любовь

И приподнял ее над страстью:

Он мужество продолжил старостью,

Он лилию выводит среди льдов.

Я понимаю: скажете — мираж?

Но в мире стало больше нежности,

Мы вскоре станем меньше умирать:

Ведь умираем мы от безнадежности.

1961

Два образа женщин в России,

Две стрежи в русле одном:

Одни — озорные, лихие,

Все ветхое — кверху дном!

Зубами потащит провод,

Ползя на вражеский дот,

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет.[2]

Другие дохнут повиликой,

Одурью трав колдовских -

Раздумье шири великой,

Тихость лебяжья в них.

Подымет ресницы — диво!

Улыбка судьбу озарит.

Придет на свиданье под ивой -

Под ивою клад зарыт.