Денег нет. Опекуншей над владениями назначена Катерина Андреевна. Мужчины теперешний строй не признают. Лишь у Сергея остались деньги от проданного перед революцией имения (не даром у него работница).

У Катерины сидят две девушки, принципиально бросившие — одна гимназию, другая консерваторию, говорят вяло и помогают чистить картошку. Проходят Анна и Лина, и все вместе спускаются в кладовую, роются в старинных платьях, оставшихся от бабушек, в разных фижмах, робронах, тюрнюрах, откладывают в сторону серебро, фарфор, бронзу, — после обеда придут татары. В кладовой пахнет крысами, стены уставлены ящиками, баулами, чемоданами, висят огромные ржавые весы.

К приходу татар собираются все. Мужчины садятся в стороне. Татары — двое их — здороваются со всеми по очереди за руку. Генерал сопит. Татарин-старик, в новеньких галошах на валенках, говорит Катерине:

— Как подживаете, барина?

Генерал закидывает ногу на ногу, качает ногой, говорит строго:

— Будьте любезны, — ваша цена.

Татары перебирают старье, хают хладнокровно, назначают несуразные цены. Генерал хохочет и пытается острить. Катерина злится, говорит наконец:

— Кирилл Львович, так же нельзя!

Генерал вскакивает, отвечает:

— Ну, да! Я не наследник! Я могу уйти.

Генерала успокаивают, торгуются с татарами, татары небрежно вскидывают на руке — старинные платья с кружевами крепостного плетения, старинные ручной работы шандалы, подзорную трубу, ацетиленовый фонарь. В приземистые оконца заглядывают сумерки. В морозных сизых сумерках, точно через толстейшее стекло, виден Старый собор, помнящий Стеньку Разина, перезванивают колокола. Наконец татары хлопают по рукам, проворно-привычно свертывают купленное в кокетливые тючки, платят керенки из пузатеньких бумажников и уходят.

Тогда наследники делят деньги. Сидят в гостиной. Оконца в шторах; висят в марле (лет двадцать не снималась марля) кенкеты и люстра, портреты. Стоит желтый, дубовый рояль, плюш на мебели вытерся, полысел. В комнату идут полосами синие сумерки. Наследники одеты экзотически: генерал в халате, расшитом золотом, с кистями; Сергей в черной николаевке, с бобром; Лина в душегрейке на зайце; Катерина, опекунша, старшая, с усами, — в осеннем мужском пальто, нижней юбке и валенках, — в доме холодно. На всех надеты драгоценности, — кольца, серьги, браслеты, колье.

Сергей говорят нехрабро:

— Теперь трудное, в сущности, время, — я предлагаю разделить сумму по количеству едоков.

— Я не наследник, — вставляет быстро генерал.

Константин отвечает с холодной улыбкой:

— Я не разделяю социальных взглядов. Надо разделить по количеству наследников.

Спорят. В окна идет синий вечер, перезванивают колокола. Соглашаются трудно, Катерина приносит самовар, все идут за своим солодским корнем и хлебом, пьют чай, довольные, что не надо ставить самовара.

Вдруг неожиданно-тоскливо говорит генерал:

— В том тюрнюре, что сейчас продали, я поручиком-женихом встретил впервые тетушку Ксению… Если так будет еще… Если бы мне сказали, что большевики пробудут еще год, — я застрелился бы. Ведь я страдаю. Ведь мне очень больно. А я старик… Не стоит жить.

И были очередные слезы. Плакал старчески генерал. Плакала, всхлипывая басом, усатая Катерина. Плакала Анна Андреевна. В углу, обнявшись, стояли две девушки и тоже плакали, — их молодость и пьяное вино девичества остались за бортом.

— Если бы возможно было, — говорит Катерина, — я бы стала расстреливать, всех.

Вошли дети Сергея, Кира и Ира. Лина сказала:

— Дети, возьмите себе белков.

Кира намазал хлеб маслом.

В небо взошел месяц. Звезды стали четкими, черствыми. Снега сини. Волга пустынна. Место у Старого собора глухо, безлюдно. Мороз кует, сковывает. Барышни Ксения и Елена, Сергей, генерал — идут к дому, кататься со взвоза на салазках. Константин уходит в город, в клуб кокаинистов, — кокаиниться, говорить сусальные мудрости и целовать руки женщин, пропахших телом. Леонтьевна, домработница из биржи, циклоп, ложится в кухне на лавку, молится перед сном и засыпает, почив от дня, — степенная, скандальная.

Генерал стоит у крыльца. Сергей втаскивает наверх салазки, садятся трое в ряд, — Ксения, Елена и он, — и мчатся по скрипучему снегу вниз, на волжский лед. Санки летят стремительно, в снежных брызгах и скрипе, в колком, захватывающем дыхание морозе.

Мороз жестокий, жесткий, парной. Генерал хохлится, как воробей, мерзнет, кричит с крыльца:

— Сергей! Сегодня такой мороз, что обязательно лопнут водопроводные трубы. Надо установить на ночь дежурство.

Быть может, Сергею, тоже почти старику, в быстром саничном беге грезится счастье, — он кричит:

— Пустяки!

И вновь стремительно катится вниз от Старого собора, на Волгу, за барки и пароходы, к простору синих льдов, горящих зыбкими снежинками.

Но генерал уже взволнован. Он идет в дом, поднимает всех на ноги:

— Господа! Если мы не будем понемногу спускать воду, водопровод замерзнет — трубы лопнут. Мороз — двадцать семь,

— Но ведь кран в кухне. Там спит Леонтьевна, — говорит Лина.

— Разбудить!

— Нельзя!

— Ерунда.

Генерал идет в кухню, тормошит Леонтьевну, объясняет.

Леонтьевна вопит:

— Я в биржу пойду! Не дают спать! Лезут к нераздетой женщине.

Лина лепечет за Леонтьевной:

— Она в биржу пойдет! Не дают спать! Лезут к женщине…

Прибегает Сергей.

— Оставьте, пожалуйста. Я отвечаю. Дайте Леонтьевне спать!

Генерал говорит обиженно:

— Конечно, я не наследник.

Над степью, над Волгой, над городом идет ночь, идет мороз. В мезонине тоскуют Ксения и Елена. Генерал не может уснуть. Константин приходит поздно, бесшумно пробирается к Леонтьевне. В окна дома идут синие лунные пласты света.

Водопровод за ночь промерз и лопнул.

Саратов, январь 1919 г.