Доктор Штван ждала моего звонка. Она сразу же меня вспомнила и предложила встретиться.

– Можете приехать утром? Я на работе в восемь, – сказала она.

– Восемь пятнадцать – для вас удобно?

– Вполне. Могу я чем-то помочь вам, пока вы в Париже? – спросила она. По ее тону я поняла, что наш разговор, вероятно, прослушивается.

– Мне хотелось бы побольше узнать о французской системе судебной медэкспертизы, – подыграла я ей.

– Так заезжайте завтра, – ответила она. – Мы находимся у Лионского вокзала, чуть в стороне от набережной Рапе.

– Спасибо, – сказал Талли, когда я повесила трубку.

– И все-таки где, по-вашему, может быть Марино? – спросила я.

Мы нашли его в вестибюле на первом этаже. Он с насупленным видом сидел возле горшка с пальмой. Очевидно, он заплутал и, потыкавшись в разные двери, спустился на лифте вниз, не удосужившись обратиться за помощью к охранникам.

Таким раздраженным я его давно не видела. Мрачное настроение не оставляло Марино и всю дорогу до Парижа. Переночевав в парижской гостинице, я в половине восьмого утра отправилась в такси на встречу с Руфь Штван.

В Институте судебной медицины охранник проводил меня в зал, где проводились вскрытия. Я застала Руфь Штван у весов – она взвешивала чье-то легкое. На секционных столах лежало три тела, поэтому рядом работали еще два врача в белых халатах.

Доктор Штван, живая, энергичная ширококостная блондинка, была старше меня. Она накрыла недообследованный труп простыней, сняла перчатки и подошла ко мне.

– Пойдемте со мной. Поговорим, пока я буду приводить себя в порядок.

Я проследовала за ней в раздевалку. Доктор Штван сняла рабочую одежду и бросила ее в специальную корзину. Мы обе тщательно вымыли руки с дезинфицирующим мылом.

– Доктор Штван, – обратилась я к ней, – вы ведь понимаете, что цель моего визита – вовсе не знакомство с вашей системой судебной медицины.

– Конечно, – подтвердила она. – Когда вы позвонили, я сразу догадалась, зачем вы здесь. Это я попросила вызвать вас. Мы с вами делаем общее дело. Злу нужно положить конец. Нельзя допустить, чтобы женщины продолжали погибать столь ужасной смертью. Теперь вот беда докатилась до Америки, до Ричмонда. Этот Оборотень – чудовище.

Мы прошли по коридору к ее кабинету.

– Присаживайтесь, прошу вас. Я пододвинула стул к ее столу.

– Это обусловливалось отчасти нашей системой. Судебные патологоанатомы держатся во Франции очень обособленно, – сказала доктор Штван, закрывая дверь. – Нам не дозволено ни с кем разговаривать. Я составляю перечень нанесенных повреждений, а уж полиция, если пожелает, делает выводы. Если случай серьезный, я лично докладываю магистрату, а дальше все зависит от него. Иногда вещественные доказательства вообще не направляются на экспертизу. В каждом отдельном случае магистрат поручает мне установить причину смерти, и это все.

– То есть вы, по сути, расследованием не занимаетесь.

– Нет. Я вправе докладывать только магистрату, который меня назначил. Поэтому влиять на ход расследования я не могу. Магистрат делает с моим отчетом все, что сочтет нужным. Если я констатирую убийство, а он не согласен с моим выводом, значит, так тому и быть.

– Он вправе по своему усмотрению вносить коррективы в ваш отчет? – возмутилась я.

– Конечно. Как бы то ни было, я уважаю назначившего меня магистрата. Но на него давят. Кто конкретно, не знаю, но по совершенным Оборотнем убийствам лабораторная экспертиза не проводилась. Свидетельств изнасилования нет. Я сняла отпечатки укусов, собрала волоски и прочее. Но давайте вернемся к первому случаю, с которого началась вся эта чехарда.

Магистрат распорядился, чтобы я передала вещественные доказательства в лабораторию. Шли недели, месяцы – ответа нет. С тех пор я стала умнее. Если поступал труп, изуродованный в манере Оборотня, я про экспертизу даже не заикалась. – Доктор Штван замолчала, словно готовилась сообщить мне что-то очень неприятное. – Прошу вас, будьте осторожны, доктор Скарпетта. Он попытается убить вас, как пытался убить меня. Дело в том, что это я была жертвой его неудавшегося покушения.

От изумления я утратила дар речи.

– Мой муж – шеф-повар. Вечерами его дома почти не бывает, несколько недель назад, когда это существо явилось ко мне, муж был болен и лежал в постели. Лил дождь. Он сказал, что попал в аварию и хотел бы вызвать полицию. Я собиралась впустить его, но Поль, услышав голоса, поинтересовался из комнаты, кто пришел. Мужчина убежал. Я его не разглядела, потому что свет на крыльце не горел. Как позже выяснилось, он вывернул лампочку.

– Почему вы решили, что это был убийца?

– Он источал зло. Запах мокрого зверя. Его лица я не видела. Заметила только блеск глаз.

– Запах мокрого зверя? – переспросила я.

– Вонь. Как от собаки, которую долго не купали. А на следующий день я получила от него записку. Сейчас покажу.

Доктор Штван поднялась и достала из шкафа папку. Внутри лежал забрызганный кровью клочок оберточной бумаги.

– «Pas la police. Ça va, ça va. Pas de problème, tout va bien. Le Loup-garou», – прочитала она. – Что значит: «Не надо полиции. Все в порядке. Не надо проблем. Все хорошо. Оборотень».

Я смотрела на знакомые пузатые буквы.

– Почему он решил убить вас? – спросила я.

– У меня только одно объяснение: он видел меня возле своих жертв на местах преступлений. И я поняла, что он наблюдает. После убийства спрячется где-нибудь в темноте и наблюдает. Оборотень знает, что нет смысла показывать его записку полиции. Поэтому он просто предупредил меня, чтобы я не тратила зря время.

Доктор Штван подошла к другому картотечному шкафу и извлекла из него коробку из-под обуви. Когда она сняла крышку, я увидела на дне восемь маленьких коробочек с отверстиями для воздуха и столько же небольших конвертиков.

– К сожалению, слепков с укусов не сделали, – сказала она. – Но я сняла отпечатки. Может, хоть это как-то поможет.

– Укусы на теле Ким Люонг он попытался затереть, – сообщила я ей. – Слепки с них было сделать невозможно.

– Меня это не удивляет. По такому прикусу, как у него, ничего не стоит установить его личность. Зубы у него весьма необычные – заостренные и редкие. Как у зверя.

Мною овладевало странное ощущение.

– На всех жертвах я обнаружила волоски, – продолжала доктор Штван. – На вид кошачьи. Может, он разводит ангорских котов?

– Вы сохранили их? – Я подалась вперед на стуле. Пинцетом она вынула из конвертика несколько волосков.

– Все одинаковые, видите? Светлые, девять-десять сантиметров длиной. Очень мягкие, как волосы младенца.

– Доктор Штван, это не кошачьи волосы. Человеческие. Точно такие же мы нашли на неопознанном мертвеце из контейнера. Эти же волосы были на теле Ким Люонг.

Она вытаращила глаза.

– Отсылая на экспертизу вещественные доказательства с места первого убийства, вы приложили эти волоски? – спросила я.

– Да.

– И ответа не получили?

– Насколько мне известно, ни одно из тех вещественных доказательств анализу подвергнуто не было.

– Держу пари, их исследовали, – возразила я. – Уверена, они знают, что это волосы человека, и отнюдь не младенца. Ведь у младенцев не бывает таких длинных волос. Это волосы не с его головы. Они выпадают с его тела.

Я только раз в жизни видела случай гипертрихоза, когда проходила стажировку в одной из больниц Майами. Одна мексиканка родила девочку, а спустя два дня та покрылась мягким светло-серым пушком сантиметров пять длиной, густые пучки волос торчали у нее из ноздрей и ушей.

У большинства людей, страдающих гипертрихозом, волосяной покров не затрагивает только слизистые оболочки, ладони и подошвы ног. Другие признаки – аномалии зубов, недоразвитые гениталии, ненормальное количество пальцев на руках и ногах, асимметрия черт лица. В прежние века таких уродцев обычно продавали в бродячие цирковые труппы. Некоторых же принимали за оборотней.