Воропаев был тяжело ранен на фронте и, как он сам говорит, «вывалился из счастья, как из самолета». Но даже в этом горьком замечании сформулирована природа воропаевского счастья — стремительное движение в образе летящей серебряной птицы.

«У победителей раны заживают быстрее», — записал однажды Воропаев, подготавливая работу «Нравственный элемент на войне». И раны самого Воропаева затягиваются от целительного прикосновения к сердцам людей, которым он нужен как большевистский вожак.

Перебирая в памяти образы романа «Счастье», невольно вспоминаешь слова Горького: «Счастье начинается с ненависти к несчастью, с физиологической брезгливости ко всему, что искажает, уродует человека, с внутреннего органического отталкивания от всего, что ноет, стонет, вздыхает о дешевеньком благополучии, все более разрушаемом бурей истории. Мы живем именно в счастливой стране, где быстро создаются все условия, необходимые для всяческого материального и духовного ее обогащения, условия для свободного развития сил, способностей, талантов ее народа».

Сказочники буржуазного мира создали миф о счастье, которое нужно, исхитрившись, схватить за его разноцветный павлиний хвост. Но счастье, как говорит Воропаев, «заработать надо, счастье берется с бою». В «Счастье» Павленко партийность сочетается с искреннейшим лиризмом, образуя драгоценный человеческий характер Воропаева.

Павленко, живя в Крыму, продолжал писать для «Красной звезды». Вот отрывок из его неопубликованного письма, уже послевоенного, посланного 27 мая 1946 года из Ялты с оказией: «Я бы написал тебе еще и еще, но отъезжающий уже начал нервничать. Напишу на днях. Подойдет ли статья на два подвала — «Крым в 1950 году»? Или подождать? Здесь лечится б. командир Донского корпуса г.-л. Селиванов. Может, ему что-либо заказать? Он написал бы отлично и быстро. Я попытаюсь на неделе выехать в сторону Феодосии и Крыма и побывать на местах десантов и сражений. Подошел бы очерк «На местах сражений»?»

Больной Павленко оставался в строю. Думал о своей родной газете. Мало кто помнит, что еще в скромном очерке «Инвалид войны», написанном по заданию редакции и напечатанном в сорок втором году, уже был намочен конспект романа «Счастье».

Я приезжал к нему в Ялту. Вечером мы долго сидели за большой бутылью крестьянского вина, а на следующий день поехали в Алупку. Толпа гуляющих повлекла нас к воронцовскому дворцу. Когда-то под его сводами гремела музыка, сияли орденские ленты и знаки на раззолоченных мундирах, скользили по паркету холеные дамы в тысячных туалетах из Парижа, Лондона и Вены. После бала начинался поздний ужин. Сановные гости, их дочери и сыновья садились за стол, сервированный строго в английском вкусе. И, может быть, на его дальнем от хозяина конце, согласно табели о рангах, присаживался, сообразно своему невысокому служебному чину, Поэт. И только хозяйка бросала на него украдкой взгляд, свысока обводя глазами собрание гостей.

А в нем уже томились стихи надежды и разочарованья — «Сожженное письмо», «Храни меня, мой талисман», «Желание славы»...

А не почудился ли мне летящий профиль поэта в том зале с колоннами, с хорами, где играет невидимый оркестр, с длинным столом и скатертью, украшенной воронцовскими вензелями, с ливрейными лакеями у огромных белых дверей?.. А может, это было совсем не так и но здесь. Просто в тот день Пушкин легко вошел под своды дворца — светлую глыбу камня, брошенного в зеленую гущу мирт и олеандров у берега моря.

А потом я стал проверять факты, даты и выяснил: Пушкин был в Алупке только однажды, ночевал проездом в 1820 году. В одесскую же ссылку он приехал 3 июля 1823 года. Воронцов прибыл туда же как наместник спустя семнадцать дней. Через год Пушкин уже покинул Одессу.

Воронцов начал строить дворец в Алупке только в 1828-м и закончил здание через восемнадцать лет, Пушкин его и не видел. а на воронцовских балах бывал в Одессе, в резиденции сановника — импозантном доме на углу Преображенской и Дерибасовской, рядом со зданием казенной канцелярии наместничества.

Это уточнение адреса, в сущности, досужее занятие. Оно ничего не переменит в горечи поэта, в раздражении вельможи, в туманных чувствах его прелестной супруги Елизаветы Ксаверьевны. Остались прекрасные стихи, навеянные ею, осталась взаимная неприязнь сановника и изгнанника. История умножила их вражду социально. И мы, разумеется, на стороне поэта.

Как давно-давно это было, а ведь и совсем недавно.

Я смотрел на дворец. Все так же, как в дни моей юности, когда я увидел его впервые, мерцали серо-зеленые стены, и те же львы беззвучно зверели на падающих вниз террасах. Но с верхней выходной ротонды дворца неслись звуки пения и рояля с крышкой, поднятой словно черный парус на светлой палубе веранды. Шел концерт для отдыхающих, и нам сказали, что его транслируют по радио всему Крыму.

Павленко узнали, и к нам потихоньку подобралась вся группа солдат и офицеров севастопольского гарнизона, приехавшая сюда на экскурсию. Я спросил у молоденького лейтенанта:

— Что вы знаете о Воронцове?

Он ответил:

— Ничего!

В нашей рабочей комнате иногда бывало тесновато. «На огонек» заходили к нам не только вечером, поскольку электрические лампочки горели и днем. Давно не мытые окна, да еще заклеенные полосками бумаги, едва пропускали солнечный свет. Поэтому у себя мы решили проблему просто — перешли на круглосуточное искусственное освещение. Маскировочные шторы поднимались только поздно ночью, когда мы наконец укладывались спать.

В этой комнате не только много работали, писали, спорили, читали и обсуждали прочитанное. Отсюда мы не только снаряжались во фронтовые командировки. Здесь придумывали темы для передовых статей, очерков, вели жаркие дискуссии о военной тактике, оперативном искусстве, стратегии. Здесь и острили и смеялись, рассказывали друг другу о себе, вспоминали.

Шла война, и шла жизнь. Война не отменяла человеческих чувств, памяти, разнообразия характеров. Невозможно было бы вынести ее тяготы на фронте да и в самой передовой траншее, если бы постоянное напряжение не разряжалось шуткой, острым словом, дружеским участием.

Снимаю с полки томик в ветхой бумажной обертке — экземпляр «Русской повести», подаренной мне автором тогда же, в начало сорок второго года, с надписью: «Саше Кривицкому в память зимы 1941 г. — в память о нашей веселой комнате. П. Павленко». И снова возвращаюсь в те дни...

Однажды зашел к нам корреспондент, прилетевший из Ленинграда. И среди прочего рассказал, что в первый же день войны Всеволод Вишневский прикрепил к гимнастерке рядом с советскими орденами, кажется, два, а может быть — три, сейчас уже не помню, сколько их назвал рассказчик, солдатских Георгия, заслуженных на первой мировой войне.

Корреспондент сидел у самого окна на обитом кожей диване, поставленном под прямым углом к моему письменному столу. У него были беспокойные глаза, тощая шея, поднимающаяся из глубокого выреза меховой безрукавки, и все его худощавое, отрешенное лицо проповедника, изобличающего ересь, вдруг показалось мне похожим на лик Савонаролы со старинных гравюр.