Ю поставил около скамейки пустую бутылку. «Хоть бы опять чего-нибудь не ляпнул!..» - едва успел подумать я, как он заговорил.

- История, может, и некрасивая, но ничего в ней особенного трагичного нету, кстати говоря… Подумаешь! Я и не про такое знаю! Актрисок тоже, если честно, идеализировать того… не стоит… Тот еще контингент! И родился ты, насколько я понимаю, не на украинской, а на самой что ни на есть советской земле, Сергеевич… Что, не так? – физик молчал, а Ю сделал вид, что не замечает моих взглядов и жестов (ясное дело, специально!). – И еще хотел спросить, ты-то сам к этой истории каким, извиняюсь, боком?..

Я ожидал взрыва, но его не последовало. Бомж заговорил глухо и как-то обреченно. Вот только в интонациях его не осталось ничего радостно-интеллигентного, бродяга бродягой.

- А может, у девушки той жених был, бюджетник, правда, но зато ученый по самое не могу?.. А может, отец, которого тогда рядом не оказалось… А может, даже и муж молодой!.. Об этом не думал?.. А, да кому я все это говорю… Идите вы на хуй…

И Иннокентий Сергеевич резко поднялся, пнув стоящий у ног рюкзак (внутри жалобно треснули бутылки, твердая валюта живущих за чертой людей), и, расстегивая на ходу ширинку, пошел во мрак, к возвышающейся там каменной Лесе Украинке.

«Может, ему просто пить нельзя?» - промелькнуло в голове.

Но тут я увидел, что около скамейки так и стоит почти нетронутая бутылочка «Ром-колы»...

…………………………………………………………………………………………

Конечно, я был виноват сам. Я ехал слишком быстро. Даже не быстро, нет для «Сузуки» это не скорость, скорее – остро, специально чуть больше закладываясь на поворотах, чем обычно, чуть резче тормозя, чуть рискованнее перестраиваясь. Я делал это из злости Ю, что было особенно глупо, потому что он, кажется, наоборот, получал удовольствие от этих моих «слишком», меланхолически запрокинув лицо к небу, мелькающему сквозь переплетенную листву липских каштанов. День отступил, липкая вонь осела, и снова пахло листвой и летней ночью. Мне вдруг очень захотелось спросить у Ю, кем он был при жизни, каких героев и праведников берут в ангелы-хранители своей страны (подсознательно я, конечно, примерял эту светлую миссию на себя, хоть и понимал, что мне это загробное счастье не светит…).

Но поговорить на ходу было нереально, а останавливаться не хотелось – я «словил драйв», я «рулил»! Одним словом, заигрался…

И поэтому, когда навстречу с правительственной парковки около отеля «Киев» бесшумно и стремительно вылетел трехлучевой S 500, шансов не было никаких. Вернее были, но…

Я должен был «положить» мотоцикл. Есть такой прием – крайний, последний, как запасной парашют, но, в общем-то, спасительный. При этом можно, конечно, немного удариться, да и «Сузу» придется потом чинить серьезно и не один день, но зато твои дни закончатся не здесь и не сейчас, а о большем в такой ситуации и мечтать не приходится.

Так мы все устроены – в нас живет холодная животная пружина, властно велящая в те чуть растянутые доли секунды, когда уход и вечность из абстрактов становятся реальностью, быстро и не думая делать единственно верный путь к спасению.

Но в нас живет и другое, иная пружина, живая, теплая и лишенная животной силы самоспасения. Как минимум пять моих знакомых побили машины (а один и вовсе погиб, Царствие тебе Небесное, Андрюша Выговский, светлый ты человек), на полном ходу бросая их в сторону из-за выскочившего на дорогу ребенка, котенка, ежа или пьяного в зюзю сельского велосипедиста. Уровень уголовной ответственности или моральные принципы были ни при чем – такие механизмы попросту не успевают сработать за доли секунды. Успевает сработать другое - внутренняя, живущая в душе каждого, НЕГОТОВНОСТЬ ДАВИТЬ ЖИВОЕ, и в этом смысле ребенок и облезлый бродячий кот ничем не отличаются друг от друга. 

Этот, второй рефлекс, в отличие от первого, не спасает, а наоборот. Но я обожаю его и в себе, и в других, потому что он – сплошная человечина, он в нас от Искры Божьей, от живой души и Добра, которым этот мир пропитан, как ромовая бабка чем-то вкусным, с запахом школьного детства. Какое счастье, что он, рефлекс этот, в нас еще не умер…

Одним словом, я не стал «укладывать» мотоцикл. Потому что сам я был в шлеме и дорогой итальянской кожаной куртке с защитой всего на свете, но за моей спиной летел сквозь ночь Ю в нелепом сером костюмчике, с развевающимися светлыми волосами на открытой голове. И то, что он – ангел и по идее бессмертен, да и вообще – может, скорее всего, воспарить при необходимости, имело бы смысл где-нибудь в другом месте и в другое время, а не в ту сотую долю секунды на углу Липской и Институтской, когда я понял, что я, не самый добрый и мужественный человек в мире, что ни за что не размажу по беспощадной терке прогретого асфальта того, чью судьбу сам разогнал до ста пятидесяти на коварной узкой улочке Печерска…

Одним словом, я сделал то, чему позавидовал бы любой каскадер, и что сам я в обычной ситуации не смог бы повторить даже под страхом мучительной смерти. Чуть отпустив вперед заднее колесо, я резко газонул, и байк, вместо того, чтобы «лечь», выровнялся, взвился на заднее колесо, влетел на бордюр, пролетел между стволами каштанов, снова, визжа шинами, изогнулся около памятника какому-то невнятному большевику (кажется, со сложной еврейской фамилией Иванов, но я не уверен), снова рванулся вперед по стремительной дуге и замер, лишь чуть ударив нас, своих всадников, о незакрепленную секцию низкого заградительного заборчика, которая, неестественно долго постояв наклоненной, с грохотом повалилась на бок. 

Следующая минутная вечность была оглушительно тихой. Пахло вечностью и паленой резиной. Я почувствовал, что взмок так, словно на меня вылили ведро воды. Наконец, передняя дверца «Мерседеса» открылась, и к нам с озабоченным выражением лица направился какой-то крепкий мужчина в костюме. Честно говоря, я даже не успел его толком рассмотреть, потому что тут же распахнулась дверца задняя, и под листву каштанов выбрался другой человек – полный, но по-молодому стремительный. Изучать его нужды просто не было. Потому что это был никто иной, как известный политик, кум Президента и персонаж моей скандальной предыдущей книги Петр Алексеевич Дорошенко…

Честно говоря, проявлять трогательную заботу о нас никакой нужды не было – у меня лишь чуть ныло ушибленное бедро, а Ю, вульгарный ангел, кажется, не пострадал вообще (теперь это казалось само собой разумеющимся). Но то ли Дорошенко просто был отзывчивым человеком, то ли опасался скандала (могу себе представить заголовки наших милых газет!), но он настоял на том, чтобы мы поднялись в его кабинет (тот оказался помещением какого-то парламентского комитета с мудреным финансовым названием) и вызвали «Скорую» (последняя идея отпала сама собой, когда стало ясно, что с нами все окей).

Зато я с наслаждением умылся в туалете до пояса, стащив с себя надетую на голое тело мотоциклетную «кожу», а когда вошел в кабинет, куда охранник (секретарша уже ушла домой) принес крепкий чай с каким-то печеньем, почти не удивился, услышав, что Ю и Дорошенко оживленно беседуют. И, ясное дело, о политике! Вообще, будь я чуть злее, я бы решил, что он все это подстроил, ангелина!..

Дорошенко лишь чуть покосился на меня и вернулся к разговору. «А чего ты, собственно, ждал?! - невесело спросил я сам себя. – Облил человека говном с головы до ног и ждешь, что он сейчас велит подать шампанское?..»

Нет, я, конечно, уже давно извинился перед ним за «ту брошюру» (и не из страха, разумеется, тем более что период возможной мести к тому времени уже прошел, а просто потому, что жить с таким грузом идиотской вины было невыносимо). Он тогда, естественно, пожал мне руку, произнес какие-то нужные слова, но только я очень хорошо чувствовал, что созерцание моей бритой головы так непривычно близко до сих пор не доставляет ему радости. Лицо вошедшего охранника радовало еще меньше – он явно любил босса и явно читал «Убить Юлю». Взятые вместе, эти два факта не обещали мне ничего хорошего. Слава Богу, он взял забытую на столе трубку мобильного и тут же вышел…