— Обедали ли вы сегодня? — спросила она, заметив мою бледность.

— Кажется, забыл пообедать. Но я ничего не хочу. Сначала расскажите, кто вы, как попали в Рождественское. Потом можете сварить мне кофе. Я слушаю.

Она на миг задумалась, рассматривая меня. На стене висел мой портрет. Не из тех, что выпускаются массовыми сериями «Герои-космонавты на Луне», а любительский. Наверное, Юрка ей подарил.

— То, что я хотела рассказать вам, совершенно невероятно, — задумчиво заметила Рената.

— Ну и что? Со мной тоже стряслась невероятная история. Говорите!

…Так я узнал историю Ренаты. Странную, немыслимую, невозможную историю.

— Вы мне верите? — спросила она, волнуясь.

— Конечно! Я очень рад вас видеть. Теперь давайте сварим кофе, а то у меня слабость от голода. А потом я расскажу вам свою историю, чем-то похожую на вашу.

— И с вами?

— Да. Только я пришел не через полвека после смерти, а всего лишь через два дня…

Рената прерывисто вздохнула — у нее совсем детские губы — розовые, свежие, чуть припухшие. А в тонком одухотворенном лице столько жизни, игры, смены настроений и ощущений: оно то темнело, будто тень от облака набегала, то светлело, розовело, загоралось, освещаемое радостью изнутри. И прекрасные, доверчивые, открытые людям глаза…

Я действительно изрядно проголодался и приналег на бутерброды. Настроение мое заметно поднялось.

После кофе я, в свою очередь, рассказал ей обо всем, что произошло в Лунной обсерватории.

— Что же все это означает? — спросила Рената. Щеки ее заметно побледнели, зрачки расширились.

— По-моему, только одно: где-то близко, рядом с нами, инопланетная цивилизация.

— Как же нам убедить в этом людей?

— Искать. Сегодня я не с того начал. Ну зачем я ходил к Казакову!

Я смотрел на Ренату. Сердце мое сжалось: не хотел бы я, чтобы ее сочли сумасшедшей, отчислили из института…

— Вы доверяете мне, Рената?

— О да!

— Тогда не торопитесь. Никому не рассказывайте своей истории. Мы начнем с другого конца. У меня есть знакомый… Очень хороший человек. Он многие годы работал начальником Московского уголовного розыска. Ермак Станиславович Зайцев зовут его. Теперь он директор Института Личности, где людям, не удовлетворенным собой или работой, помогают найти то, чего им не хватает для счастья.

Зайцев связан со всеми учреждениями, которые имеют отношение к Человеку.

— А преступления еще совершают?

— Совершают еще… пока. Непонятно, что их заставляет… Казалось бы, никаких предпосылок. Бездуховность? Уголовный розыск теперь переименован в Институт Совершенствования Человека. Так вот, я пойду к Ермаку и поговорю с ним. Он нам поможет.

— Как?

— Прежде всего я попрошу его поискать, нет ли еще появившихся вторично… из другого времени или из нашего, но… например, двойника.

— Вы один к нему пойдете?

— Если согласны, пойдем вместе. А сейчас… уже поздно. Вы, вероятно, хотите спать.

— Нет. Но действительно поздно. Идите. Пожалуй, я провожу вас до ворот парка. Хочется пройтись перед сном.

Мы вышли в парк. Я взял Ренату под руку.

Ночь была темная, дул влажный ветер, принося с собой капли дождя. Хрустел мокрый гравий под ногами. Шумели деревья. Остро пахло травой, листьями. Скоро пойдет дождь. Рената проводила меня до ворот парка. Затем я проводил ее обратно до дома.

Прощаясь, я задержал ее руку в своей и сказал то, о чем я смутно думал весь вечер, хотя говорил о другом.

— У человека бывает как бы две жизни. Та, которой он живет, и та, которую он мог бы прожить, если бы он мог полностью реализовать свои способности и мечты. Это не моя мысль, но она меня глубоко поразила. Подождите, это у меня записано в блокноте…

Мы вошли в освещенный подъезд, и я, достав блокнот, прочел ей возле лифта слова, выписанные мною из тоненькой книжки очерков одного талантливого журналиста семидесятых годов прошлого века. Что-то в них потрясло меня, и я выписал дословно: «У человека две жизни: та, которою он действительно живет, и та, которою он мог бы жить. Нереализованная, непрожитая жизнь эта каким-то образом отражается на жизни действительной. И чтобы до конца понять человека, надо представить себе, как он мог бы жить, попади он в совершенно другие обстоятельства…» Правда, хорошо сказано?

— Очень. Очень хорошо!

— Что же вы будете делать во второй своей жизни? Рената не то полушутливо, не то торжественно подняла кверху руки.

— Я буду писать поэму, я уже пишу.

— О чем?

Рената слегка смутилась.

— Не знаю почему, но… понимаете, меня это переполняет. Я пишу поэму о… космосе. О трепещущей былинке в межзвездных безднах — Человеке. О чудных и непостижимых цивилизациях, с которыми он столкнется в своих поисках Вечности. Может, это слишком дерзко, но я… Я… вижу это, даже закрыв глаза.

Благожелательно и заинтересованно Ермак Станиславович выслушал меня и Ренату. Ни малейшего следа недоверия. Не ошибся я в этом человеке — родном дяде Вики.

Мы сидели в его кабинете, в Институте Личности на Чистых прудах.

— Приходилось ли вам сталкиваться с чем-либо подобным? — напряженно спросил я.

— Да. Недавно, — подтвердил Ермак, разглядывая Ренату. Я вскочил со стула.

— Успокойся, Кирилл, — заметил Зайцев. — Три случая, кроме ваших…

— Кто? Что вам об этом известно?

— Только успокойся, а то я отложу разговор. Ну ладно. Ты сядь… Так вот, случай первый. Ко мне обратился врач из Института психиатрии Валерий Тер-Симонян, такой симпатичный молодой человек, с мышлением незаурядным и нешаблонным. К нему в отделение доставили крайне нервного и желчного мужчину, который изъяснялся на чистейшем древнерусском языке семнадцатого века, был одет в сильно поношенный кафтан и назвал себя протопопом Аввакумом.

— Что?!

— Да. Аввакум. Вот так. Тер-Симонян не то что поверил ему, но многое в этом случае не объяснялось… Он не стал обращаться со своими сомнениями к главному врачу, а пришел ко мне. Тер-Симонян принес с собой одежду Аввакума, его обувь, документы, письма и просил меня, чтоб я от своего имени установил лабораторным путем — фальсификация ли это или…

— Ну и что?

— Семнадцатый век!.. Но этой материи, этой бумаге не триста лет, а самое большее — несколько месяцев.

— Так фальсификация?

— Нет. Я этого не сказал.

— А что же?

— Как будто протопопа перенесли во всем его одеянии из семнадцатого века. И документы — подлинники. Свежие подлинники, если так можно выразиться.

— Что же теперь будет с Аввакумом? — вмешалась Рената. — Неужели будут его держать в больнице? Это жестоко.

— Вопрос очень сложный. Мы с молодым доктором рядили так и этак. Все осложняется тем, что протопоп очень упрям, крут и не согласен «отречься» ни от своего сана, ни от имени. Кроме того, его же нельзя оставлять одного, с ним должен быть специальный человек, иначе… его опять доставят в лечебницу.

— Интересно, он понимает, в какое время он попал?

— Вполне. Это очень умный человек. Он всем интересуется. Засыпал Тер-Симоняна вопросами. Хочет разобраться во всем.

— И как же он объясняет то, что с ним произошло?

— Бог перенес его на триста лет вперед… Пока порешили вот на чем: Тер-Симонян берет отпуск и, забрав Аввакума под свою ответственность, удаляется с ним на свою дачу, здесь же, в Подмосковье. За месяц попытается растолковать неистовому протопопу ситуацию. Полечит его, нервы-то у бедняги никуда не годятся. Научит его современному русскому языку. Покажет ему Москву. Тер-Симонян обещал держать меня в курсе. Недельки через две я сам к ним съезжу.