Новый компрессор нашли. Но хуторянин, его хозяин, потребовал места и для себя тоже — за оборудованием нужен присмотр,— и Юн остался не у дел.

В обед приехал Римстад. Вышагивал туда-сюда в своих новых сапогах, был смущен; бюджет очень скромный, никак не наскрести еще на одно рабочее место — к сожалению.

Юн же еще и утешал инженера, что ничего, мол, страшного, он заранее знал, на что шел — все договоры между благодетелем и опекаемыми только так и заканчиваются, что поделаешь. Ну, пойдет охотиться. Зайцы, глядишь, и в этом году побелеют еще до снега, придурки. Или будет просто без дела болтаться, как обычно. Хотя от этого он уже отвык. Несколько последних недель Юн приносил пользу, ему нравилось вкалывать вместе с водолазами; он чувствовал, что втроем они — настоящие покорители Клондайка, спаянные нелегким общим делом.

Теперь Юн слонялся как неприкаянный; он то и дело застывал столбом на месте и чувствовал себя посмешищем. Уставится на точильный камень с упавшей на траву ручкой или на старую покосившуюся изгородь и стоит неподвижно: какой смысл чинить, поднимать, все равно переезжать. Он пытался размышлять, фантазировать (рань-

ше он был на это мастер: в мире не осталось уголка, где бы он не побывал в своих мечтах, непременно выходя победителем из любых передряг и походя спасая всех, кого нужно), но у него не получалось. К тому же он успел растравить свою рабочую совесть: в разгар дня человек обязан трудиться, махать лопатой в поле, закидывать в море сеть, добывать пропитание — что угодно, но делать.

Мало-помалу (пусть медленнее, чем после предыдущих временных работ) он вновь стал воспринимать безделье с привычным безразличием. Жизнь продолжается. Конечно, Юн не забыл водолазов и новый водопровод, но уже не так тосковал по ним.

Вдруг на тропе, ведущей через болото, показался Георг. Юн чуть топор не выронил (он наконец взялся за дело — решил дров наколоть), потом сам бросил его и кинулся в дом, чтоб не попасться водолазу на глаза. Но тот шел за ним по пятам, и Юн убежал дальше, на второй этаж, и сидел там, пока за ним не пришла Элизабет.

— Там к тебе один из водолазов,— сказала она.

— Знаю,— ответил Юн невозмутимо, целиком поглощенный поисками чего-то в нижнем ящике шкафа.

— Он ждет на кухне.

— Хорошо.

Вот чучело, только удалось его забыть — так на тебе, явился!

— Мне жаль, что все так вышло,— начал Георг, когда Юн спустился вниз. Элизабет налила кофе. На столе стояло блюдо с печеньем из магазина — он покупал его, когда надоедало упрашивать сестру испечь домашнего. Юн пропустил мимо ушей извинения водолаза и спросил, что ему надо.

— Ты не мог бы помочь нам сегодня? Нам нужны четыре человека, чтобы открыть вентили. К тому же этот хозяин компрессора не умеет лазить.

— Лазить?

— Ну да. Нам надо подняться к озеру на горе.

Юн с шумом отхлебнул кофе.

— Не-а,— сказал он.

Водолаз оторопел. Он, видно, думал, что Юн — безотказный и всегда готов явиться по первому зову.

— Это как понять?

— Как «нет».

— И это весь твой ответ?

Да, больше ему нечего сказать. С трубами и водолазами он покончил. На новый водопровод ему плевать: к жизни Юна он отношения не имеет. Пустое дело, смех один.

— У тебя, значит, есть дела поважнее?

— Нет.

— Денег хочешь больше?

— Нет.

Георг повысил голос:

— И ты никак не можешь подсобить нам пару часов сегодня вечером? Нам нужны четыре человека, но никто не хочет.

Юн стоял на своем, не вдаваясь в объяснения.

Георг в бешенстве вскочил. Элизабет молчала, только укоризненно смотрела на брата. Ночью она опять предала Юна — пусть только попробует теперь учить его, тем более при людях.

Водолаз развел руками.

— Ну ладно,— сказал он.

Потом добавил еще раз «ну ладно», бросил пристальный взгляд на брата с сестрой и ушел несолоно хлебавши. Юн вышел следом за ним на крыльцо.

— Не сюда! — крикнул он, когда водолаз отошел метров на сто.— Так в болото угодишь.

Георг остановился, посмотрел на тропинку и вернулся на пару шагов назад.

— Что ты несешь? Я же пришел по этой дороге? Юн помедлил с ответом, потом тихо сказал:

— Ну-ну.

И сел поудобнее на ступеньке, точно зритель перед ареной, на которой вот-вот развернется борьба не на жизнь, а на смерть. На коленях у него лежало начищенное ружье, капельки росы сверкали на матовой поверхности промасленного металла. Небо было чистым и высоким, но горы на юге подернулись туманом, и тот, кто знал местную природу, понимал: надвигается буря. Она могла разразиться минут через двадцать, или через пять часов, или завтра к вечеру…

Георг удрученно покачал головой, сошел с тропинки, ведущей через болото, и зашагал по дороге вниз. Юн тут же окликнул его:

— А чего ты там пошел?

— Ну что тебе еще?

— Почему ты пошел по этой дороге, хотя пришел по той?

Терпение Георга лопнуло.

— Что ты, черт возьми, вытворяешь? — закричал он исступленно.— Дурака из меня делаешь?

Юн встал, поднял ружье, прижал к щеке приклад; в перекрестии прицела белело лицо Георга. Две-три короткие секунды — и Юн выстрелил.

— Да,— ответил он.

Георг застыл в оцепенении, он стоял в сером свете, широко расставив ноги и раскинув руки в стороны.

Холостой выстрел вспугнул двух ворон, они взмыли с ограды с душераздирающим карканьем; несколько листьев упало с березы на перемазанные глиной сапоги.

Юн опустил ружье, вошел в дом и изо всех сил хлопнул дверью.

Но теперь безделье снова стало тяготить Юна. Визит Георга нарушил праздный ход его дней. Ведь водолазы чего-то хотели от него? Чего? Юн встревожился. И в то утро, когда разыгралась буря, поехал в город — поговорить с журналисткой.

Он приоделся как мог: на нем были черные вельветовые брюки и коричневая кожаная куртка, довольно старомодного покроя, но крепкая и целая, хотя две пуговицы сверху явно были лишними. Он оторвал одну, но лучше не стало. Еще голубая отглаженная рубашка. Вылазки в город давались Юну тяжело. Ему достаточно было припомнить пару своих не самых удачных поездок, чтобы щеки вспыхнули, как подожженная стерня. Особенно стыдно было в тот раз, когда он так неловко опрокинул столик в кафе,— все тогда оглянулись на него. Никогда он не чувствовал себя одетым хуже, чем в то утро в кафе, и волосы лежали не так, и сам он хорош на загляденье: сутулый, с лица уродливый.

Юн встал у окна, собираясь с мужеством, и уныло поглядел на расхлябанную дорогу, над которой бушевал дождь и стлался ветер. Хоть народу на улицах будет немного, и на том спасибо, подумал Юн.

— Какой ты красавчик,— сказала Элизабет у него за спиной,— когда приоденешься.

Юн вздрогнул.

— Я урод,— ответил он.— Уродливее некуда.

— Ну что ты такое говоришь? — испуганно спросила она.

— Заткнись, не то задушу!

Он открыл бумажник, сшитый отцом из мягкой свиной кожи. Не дом, не сарай и не два гектара бесполезной земли, а именно этот бумажник был для Юна самой драгоценной частью родительского наследства, живой памятью.

— Я тебя не понимаю,— сказала Элизабет.— С тобой стало так трудно.

— Всегда так было. Одолжишь двести крон?

— Конечно. Но мы должны как-то общаться друг с другом. Ты не думаешь, что тебе стоило бы снова принимать лекарства?

— Нет.

— Но ты постоянно на взводе. Что тебя тревожит? — спросила она, протягивая ему деньги.—Лекарство тебе помогло бы.

— Ты же говорила, что я на них подсел! Пока я их принимал, ты твердила, что это химия, отрава. Я от них пухнул и целыми днями спал. Забыла?

И вышел, не дожидаясь ответа.

Нашел в подвале старый дождевик: на причале он сможет снять его и спрятать под ящиками, а вернется — достанет. В кассе, покупая билет, он наменял пятьдесят крон и все время до города провел у игрового автомата в салоне.

У мыса на юге острова море стояло стеной, понтоны разметало по волнам, как спички, и капитану пришлось сбавить ход. Дальше они довольно спокойно прошли с внутренней стороны вдоль маленьких островков, но последний отрезок пути через фьорд корабль опять нещадно болтало, а когда причалили в городском порту, гор на острове уже не было видно за тучами. Рыболовецкие суда стояли на приколе. Еще немного — и замрет все движение, аэродром перестанет принимать самолеты. На крыше пароходства развевался изодранный вымпел и хлопал на ветру, как ружейные выстрелы. Первый осенний шторм придавил этот край своей тяжестью.