Нет, такого Юн не мог себе представить. Разве одеяла вручают, тем более на глазах у всех? Он в очередной раз сказал себе, что жизнь Элизабет полна непостижимых для него проблем. К тому же его раздражало, что сестра завела привычку делать из всего трагедию, точь-в-точь как жена ее любовника.

— Ты просто занудствуешь,— сказал он, упираясь ломом в стену и поддевая старую доску.

Элизабет злилась, ругалась, корила и распекала его, и все из-за какого-то одеяла. А когда он спустился вниз за новой доской, вцепилась ему в руку. Как он посмел отдать одеяло этой мегере?!

— Ты сделал это нарочно, чтоб унизить меня,— шипела она.— Признайся уже!

Юн молчал, только смотрел на нее, а потом взял и всадил лом в кучу сваленных досок. Тут только она заметила, чем он занят.

— И что ты здесь вытворяешь? — без всякого перехода продолжала она на той же ноте.— Мы переезжаем1.

— Я — нет.

— Поедешь как миленький. В крайнем случае, увезу тебя с полицией. Ты соображаешь, сколько этот ремонт стоит?

— Это мои деньги.

— Твои? Эти деньги могли бы пойти на новую квартиру! Черт тебя подери!

— Как ты собираешься увозить меня с полицией?

— Пошел к черту!

Юн взял степлер для сшивания листов фанеры, приложил его к руке и нажал. Скобка впилась в мясо между большим и указательным пальцем.

— Сумасшедший,— пробормотала Элизабет, пятясь.

— Да,— подтвердил он.— И я никогда отсюда не уеду. Слышишь? Никогда!

Ответа он не ждал. Подсунул кончик ножа под скрепку, подцепил ее и выдернул. Две струйки крови потекли по руке и соединились у запястья.

— Сумасшедший,— повторила Элизабет и скрылась в доме.

Юн огляделся по сторонам. Здесь жил весь его род, его предки. Интересно — это очередная дедова легенда, что история его борьбы за жизнь на острове тоже выглядела жалко? Дед был героем, идеалом и гордостью семьи. Он строил железную дорогу в Нурланне и ловил сельдь, воевал и плодил детей по всей округе. Его имя встречает тебя везде куда ни глянь: в членской книге молодежной сборной, в списках должников, на газетных страницах и на памятнике участникам войны у небольшой серой церкви. Починить часы для него было таким же плевым делом, как поставить мачту или забить быка. Но долг всю жизнь висел над ним, а потом многие годы над его сыном, дядей Юна, который так и не смог расплатиться и в конце концов нарезал землю на небольшие наделы, превратив всю семью в рыбаков и строителей. Сохранилась одна-единственная фотография старика, она висела в комнате Юна.

Хотя, согласно семейным преданиям, никто и никогда не видел деда без работы, на снимке он спал в тени сушил для сена, положив голову на шею задремавшего коня. Фотография называлась «Дедушка отдыхает». Она обрела свое место на стене задолго до рождения Юна и была для него воплощением устойчивости жизни, в которой настоящее неразрывно связано с прошлым. Поэтому мама распевала на кухне песенки двадцать лет назад, а Элизабет — сейчас; отец возвращался с Лофотенских островов, а Юн спускается с гор, но оба они вешали и вешают верхнюю одежду в прихожей, оставляют сапоги в коридоре и смолят ту же лодку, чинят тот же точильный камень. Предзакатное солнце окрашивало в красно-желтый цвет рулоны черного толя, сложенные у старой ободранной стены, с которой теперь началась новая стройка. Эти рябины, пока еще голые, дед посадил своими руками, а вот ивы испокон веков растут здесь вдоль тропинки, ведущей к морю, и весна сейчас зреет у них под корой…

Нет, Юн человек не дедовской закалки. Да, он его продолжение, но дела себе находит мелочные и занимается ими бессистемно, подчиняясь своим желаниям и порывам. У него нет четкого плана, нет миссии: он воюет с сестрой, а не с голодом, финансовыми воротилами или Гитлером. Борьба явно не вселенского масштаба, так, на уровне шерстяного одеяла как раз. Смехотворность — изобретение нашего времени. Во всяком случае, в деревенских хрониках она не упоминается, значит, смехотворность, как и атомная бомба,— новшество, знак, что приблизился Судный день.

На крыльцо вышла Элизабет — мириться. Приставила ладонь козырьком ко лбу и крикнула:

— Телевизор заработал!

— Знаю,— сухо ответил Юн.— Я начал с того, что починил антенну.

Все было, как обычно. Из открытой двери потянуло запахом кофе. Дневной свет стал блекнуть, а болота медленно погружались в дымку, как всегда в это время суток. Но Юн вдруг увидел: что-то кончилось безвозвратно, и эрозия, гниль будут снова и снова проступать из-под слоя краски. И победа останется за ними.

К большому хутору подъехал желтый «мерседес». Медленно спустился под горку, миновал перелесок и так же не спеша покатил дальше, словно для того, чтобы пассажиры могли полюбоваться окрестностями.

Перед домом машина остановилась, и из нее выскочил ленсман — молодой мужчина спортивного сложения в исландском свитере, пуховой жилетке и охотничьих сапогах. Он приехал один. С того времени, когда он учился в одном классе с Элизабет, волосы у него чуть поредели, но взгляд остался по-прежнему нежным, а движения — мужественными. Широкие скулы покрывала трехдневная щетина.

— Ой, это ты! — ахнула Элизабет и залилась румянцем. Когда-то они были не только одноклассниками, но с

тех пор давно не виделись, и Элизабет, похоже, гадала, зачем ленсман приехал — по служебным или сердечным делам.

— Ты наконец решил посвататься ко мне? — спросила Элизабет.

— Неплохая мысль,— ответил он, переводя взгляд с нее на Юна, стоящего на лестнице, и обратно.— Но вообще-то я заехал перемолвиться парой слов с этим гражданином.

—  С Юном? Ленсман кивнул.

— Юн, ты слышал? Эрик хочет поговорить с тобой.

— Слышал. Чего ему надо?

— Потолковать. Спускаешься?

— Сейчас некстати. Я работаю.

— Давай, парень, спускайся, а то лестницу опрокину!

— Ладно.

— Мы можем поговорить в доме? — спросил ленсман Элизабет.

Конечно, у нее как раз кофе готов.

Юн понял, что на сегодня работа закончена. Сложил инструмент, накрыл материалы брезентом, убрал лестницу. Он был готов ко всему, что бы его ни ждало.

Ленсман не торопился. Скрутил папироску и долго слушал обстоятельный рассказ Элизабет о склоках в учительской, о планах переезда и о том, в какой квартире они поселятся. Они поговорили о чистой воде, о крестьянине, потерявшем в горах четырех овец (это оказался не Карл), и только тогда ленсман наконец в упор посмотрел на Юна и перешел к делу.

— Юн,— начал он,— я слышал, ты преследуешь старика Заккариассена. Это правда?

Стало тихо.

— Он говорит, что ты по ночам заглядываешь в его окна или просто торчишь у дома. Просит, чтобы мы положили этому конец.

Элизабет взглянула на брата:

— Это правда?

— Нет. Это не я.

Обвинения такого рода сыпались на Юна всю жизнь, иногда он действительно бывал виноват, обычно, как вот сейчас,— нет. Но его удивило, что разбираться приехал сам ленсман.

— Послушай,— сказал ленсман.— Мы знаем, что ты охотишься без лицензии, бьешь молодняк до срока. И мы закрываем на это глаза, потому что несерьезно преследовать людей из-за каждого пустяка. Но Заккариассен — пожилой человек. Он лежит у себя на чердаке и дышит на ладан. Хорошо ли его обижать?

— Это не я,— повторил Юн.

— Сегодня ночью, между двумя и тремя часами, ты был там?

— Нет.

— Ты хочешь сказать, что старику все привиделось?

— Не знаю.

У ленсмана были такие огромные кулачищи, каких Юн сроду не видел; он положил сбоку свой для сравнения — фитюлька да и только. Они с ленсманом улыбнулись.

— Хорошо. Элизабет, конечно, подтвердит твои слова?

— Нет. Ее не было дома.

— Не было дома?

— Она гуляла с Хансом.

Гость уселся повальяжнее и вопросительно посмотрел на Элизабет.

— С Хансом? — захохотал он.— С этим бабником? Я думал, у тебя с головой получше.

Она опешила.

— Разве я не поинтереснее буду? — спросил он.

— У тебя жена и двое детей,— ответил Юн. Они загоготали.