Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простынь и одеял и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира – крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

– Антония, не надо быть глупой, – сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. – В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что-нибудь болит?

Тони покачала головой в знак отрицания.

– Почему же ты кричишь?

Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

– Он снова явился, – всхлипывала Тони, – а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

– Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, – сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: – Дайте ей касторки, Мэннерс. – С этими словами леди Сомарец ушла.

Тони яростно отбивалась от запаха «масла печали». Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

Сэр Чарльз вошел в комнату.

При виде его Тони перестала кричать.

Она протянула к нему свои тонкие ручки.

– Он вернулся, – сказала она.

– Кто? – мягко спросил Чарльз, присев на край кроватки и отпустив добродетельную Мэннерс. – Кто, Тони, скажи мне, дорогая?

– Отец, – сказала она, плача, – таким, какой он был последнее время. – Она дрожала при воспоминании. – В монастыре некому будет прогнать его, сюда он не является из-за тебя.

Чарльз обвил ее рукой, и счастливые слезы облегчения от его присутствия полились на грудь его белой рубахи. Он посмотрел на мокрые пятна и подумал, сколько времени может он еще уделить Тони, до того как пойти переменить рубаху.

– Твой отец не может вернуться, – сказал он, – он никогда уж к вам не придет. Ты веришь тому, что я говорю, Тони? Ты знаешь, что я тебе никогда не скажу неправды.

Она кивнула головой.

– Ты его прогонишь?

– Я обещаю, – серьезно ответил Чарльз.

– Ты славный парень, – сказала она, совсем уже сонная.

Чарльз в темноте улыбнулся ее выражению и держал ее, пока она не заснула. Тогда он осторожно опустил ее на кровать и отправился обедать. Ночью Тони еще раз проснулась, вспомнила, как она испугалась, но воспоминание уже не казалось ей ужасным. Она поделилась своим ужасом с дядей Чарльзом, и он ее понял – в этом была вся разница.

Множество людей горько жалуются на то, что «их не понимают». Эти несчастные «непонятые» создания постоянно твердят об этом, как будто бы речь идет об особом их личном достоинстве, заслуживающем похвалы за свою исключительность, и друзья сочувствуют им и без малейшего затруднения понимают их. Это недоразумение является базисом, на котором многие строят то, что они называют дружбой.

Маленькие дети нуждаются в понимании так же, как они нуждаются в хлебе, молоке и присыпке. Для них это та же категория ежедневных потребностей. Они особенно, невидимо для других страдают, если не встречают этого понимания. Для них «понимание» олицетворяется кем-то, кто направляет их жизнь так же, как и их самих, каким-нибудь взрослым человеком, который сразу поймет их ужас перед тенями на стене темной комнаты в ночное время и рассеет страх наказания за то, что было сделано по любознательности, а не по преступным мотивам.

Чарльз вернул Тони ее настоящее детство. Она могла с ним говорить обо всем, и он никогда не смеялся, не вышучивал ее.

Ее необработанный маленький ум начинал развиваться.

Чарльз тоже был одинок. Ему никогда не удалось стать другом Генриэтты, как он стал ее мужем. У него не было никогда и сестер. Он беседовал с Тони часами об Уинчесе. Она слушала затаив дыхание. Между этим большим человеком и маленькой девочкой девяти лет возникла дружба, связывавшая их больше, чем кровные узы.

И все это оборвалось внезапно, когда наступил день отъезда в монастырь. Леди Сомарец восторженно приветствовала отъезд. Хотя она никогда не созналась бы в этом, но она ревновала сэра Чарльза к Тони. Она не могла этого понять: ребенок внушал ей отвращение; ее уродливость, вульгарность ее речи – все в ней было отталкивающим и раздражало ее. Тем более ревновала она, что Тони была племянницей Чарльза, а она, его жена, не принесла ему ребенка. Леди Сомарец не была неприятной женщиной, она была человеком прямым, чистым по мыслям и по натуре, но каждая ее добродетель, доведенная до крайности, превращалась в порок. Ее прямота делала ее жестокой, ее прямолинейные взгляды – узкой, а ее происхождение воспитало в ней презрение ко всему, что было вне ее круга.

На прощание она поцеловала Тони в вестибюле, где лакей застегивал какой-то ремень на новом, блестящем сундуке с инициалами «А. де С», написанными белыми прямыми буквами. Сундук Фэйна вынесли раньше, он был другой и желтого цвета. Тони печально следила глазами, как его несли до ожидавшего их автомобиля.

– Ты не должна плакать, – сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. – Девять лет – уже большой возраст, ты должна это помнить.

Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.

Шофер привязал сундуки, ждать больше было нечего.

Фэйн выступил первый.

– До свидания, тетя Гетти, – сказал он с небольшим придыханием на букву «г».

Она наклонилась, поцеловала его и сказала:

– До свидания, дорогой. – И прибавила тише: – Следи за своей речью и держи в чистоте руки, Фэйн.

Он кивнул головой, густо покраснел и пошел к автомобилю.

Чарльз вышел из своего кабинета, и лакей держал наготове его автомобильное пальто.

– Ведь ты не поедешь с То… то есть с детьми? – спросила его леди Сомарец.

Он поискал шапку в одном из больших карманов.

– Да, я еду, – сказал он, спрятав лицо. – Я думал, что ты знаешь об этом.

Она коротко рассмеялась.

– Ты образцовый дядя, – сказала она, поднимаясь по лестнице.

В автомобиле Тони села рядом с ним и молча к нему прижалась.

Они проехали Серпентин и свернули на оживленную Кенсингтон-Гай-стрит.

Чарльз еще раз показал им памятник принцу Альберту. Днем раньше Тони думала, что он весь из чистого золота, и была страшно поражена. Теперь же она отвернула от него лицо. Проехали через Гэммерстмит Бридж, где река внизу отливала серебром, и выехали на широкую дорогу к Рэнела.

Фэйн должен был через час встретиться с одним из своих будущих учителей на станции Виктория. Он следил за всем с интересом и бесконечно радовался поездке в моторе.

Мягкость, отделка, большие подушки – все нравилось ему. Стоило только повернуть голову, и он видел польские шапки на головах слуг его дяди. Он с пренебрежением встретил полный трагизма взгляд Тони. Она была, как маленький ребенок, который ревет по поводу отъезда. Он показал, каков он, когда прощался. Через короткое время мотор повернул и, въехав в высокие ворота, стал медленно подвигаться по длинной аллее, ведущей к подъезду.

Был конец апреля, день изумруда и бирюзы. Небо казалось огромным синим драгоценным камнем, оправленным в серебро, молодая травка и маленькие новые листочки на деревьях были ярко-зеленого цвета. Куст боярышника в полном цвету стоял на открытой поляне. Это было первое знакомство Тони с природой. Она неистово ухватилась за Чарльза, и все ее тело трепетало и дрожало.

– Что с тобой, Тони? – спросил Чарльз с тревогой.