… Сказать, что Юрка вообще не боялся колонии — значит погрешить против истины. Он много читал и смотрел о порядках в «малолетке» и мысленно приготовился к самому худшему. Каково же было его удивление, когда он обнаружил там общество если не изысканное, то вполне терпимое.

Большинство ребят сидели за мелкие кражи, совершённые по глупости или с голода. Многие — примерно за то же, за что и сам Юрка. Друзей он так и не нашёл, но и врагов не было. Мальчишки жили, как в полусне, не столько страшном, сколько тягостном — от подъёма до отбоя собственными бедами и мечтами о воле.

Впрочем… был Сергей Викентьевич. Майор. Один из офицероввоспитателей, отличавшийся от остальных — алкашей или садистов — в значительно лучшую сторону. Не то чтобы он как-то поособому заметил Юрку. Просто тот был одним из немногих, кто хоть как-то пытался поддерживать в себе физическую форму и человеческое достоинство. Отойдя от побоев и осмотревшись, Юрка начал тренироваться в свободное время — и скоро можно было увидеть, как Сергей Викентьевич сидит и смотрит на разминающегося мальчишку, по временам беседуя с ним. Если честно, Юрка не сразу понял, что нужно офицеру, и у него появились коекакие нехорошие подозрения. Но однажды тот принёс фотографию, на которой были женщина и мальчишка лет десяти. "Это мой сын, — сказал майор, ничего не объясняя насчёт женщины.  — Ему сейчас столько же, сколько тебе. " И Юрка понял, что майор в разводе.

Подходил к концу первый из трёх годов, на которые его обрекли. Юрка хорошо запомнил этот день. Сергей Викентьевич вывез его из колонии, объяснив, что надо поработать на его даче. Они ехали по лесной дороге; был конец мая, и Юрка ехал, оглушённый. Он забыл, сидя в клетке с пыльной травой во дворике, стиснутом стенами, что бывает такое — зелень, ветер, птицы… Ехал и жмурился в опущенное окно, как котёнок на солнышке, пока майор вдруг не затормозил. Посидел за рулём прямо, постукивая по баранке короткими крепкими пальцами. И передал, не глядя, Юрке большой пакет, жестом предложил посмотреть.

Там оказались новенький паспорт и свидетельство о рождении на Юрия (это осталось прежним, но только это!) Юрьевича Шанина, документы об окончании девятилетки в какой-то сибирской глуши, ещё какието бумаги. Шесть тысяч денег. Разные мелочи типа спичек, ножа, шоколада. Одежда — куртка, плотная рубашка, джинсы, трусы, двое носок, кроссовки… Пока Юрка обалдело рассматривал всё это, майор молчал. Потом мальчишка спросил:

— Что это?!

— А то, что сбежал ты, подлец, — Сергей Викентьевич повернулся наконец к заключённому.  — Вот привёз я тебя на дачу, а ты и сбежал, воспользовался моей добротой — и люди видели, как ты на автобус на трассе садился. В сторону СанктПетербурга куда-то… Погоди, Юр, — прервал он мальчишку, видя, что тот открывает рот.  — Если ты веришь в то, что, мол, на свободу с чистой совестью, то ты это брось. Если бы у тебя мать была жива — другое дело. Но у тебя даже квартиры нет. Пока ты тут срок мотаешь, её ваши власти уже оформили на какогото племянника второго заместителя первого секретаря главы администрации. Это раз. Два — после зоны ты никому не будешь нужен. Ни на работу, ни учиться тебя не возьмут никуда. И ради чего тебе досиживать два года в этой парилке, Юрий? Ты умный и сильный парень. Вон там, — он указал рукой, — железная дорога. Иди вдоль неё, но поодаль. Никакого транспорта. К людям не выходи. С голоду не пропадёшь, лето начинается. Через месяц будешь далеко, да и шум к этому времени уляжется. Там решай сам. Документы все чистые, не фальшивые. Будешь умным — устроишься.

— А вы? — коротко спросил Юрка.  — Вас же накажут.

— Я уже наказан, — непонятно ответил майор.  — Иди. У тебя времени ещё до вечера, ты перед самым отъездом сбежишь… Прощай.

Юрка нерешительно вылез из машины. Ноги у него напружинились, он вдохнул лесной воздух… и снова повернулся к офицеру.

— Вы помогаете мне потому, что я похож на вашего сына?

— Я помогаю тебе потому, что я виноват… мы все виноваты, — ответил Сергей Викентьевич.  — Да, ещё. Те чавэлы, из-за которых ты сюда загремел. Может, тебе и всё равно… Их зимой всех покрошили из автоматов, разборка какая-то была. Да иди же ты! — вдруг приккунл он. И уже в спину Юрке сказал тихотихо — тот не услышал: — И прости… прости за то, что мы у вас отняли…

… В общем, я два месяца по лесам скитался, — Юрз рассказывал без горечи и без напряга.  — Потом вышел сюда. Ну и остался. Скоро в армию пойду.

— В армию?! — Генка хотел выматериться, но удержался.  — Да что ж… И мой отец тоже… Об вас ноги вытирают, а вы…

— А твой отец тебе не говорил, — не обиделся Юрз, — что Родину кто-то всё равно защищать должен? В любые времена и при любой власти? Родину, а не правительство.

— Ох, йо…  — вздохнул Генка.

— Ладно, — мрачновато сказал Диман, — где там Резко? Ты заканчиваешь, Юрз?

— Сейчас построение — и всё…

— Резко — это старший брат Скачка — или просто однофамилец? — уточнил Генка.

— Брат, — Диман с интересом посмотрел на Генку.  — Ты что, весь список запомнил, Клир?

— У меня хорошая память, — скромно ответил Генка.

— В общем, мне было тринадцать лет, моей сестре на два года меньше, — Скачихин закурил, выпустил струю дыма, — а Денису вообще два года… Мы в Таджикистане жили, там много было русских… Ну, там уже начиналось, скребли что-то на нас, но мы как-то не верили, что будет… Вернее, старшие не верили, они просто не могли, в голове не укладывалось, что Союз и всё такое. А мы не задумывались, кто младше… Ну вот. Хотя многие уже уезжали, просто всё оставляли и уезжали, куда глаза глядят. Это перед самыми летними каникулами было. Прямо в класс заходят такие кишлачники с автоматами, мы раньше таких только видели, когда они на базар приезжали с гор — в тряпье, в чалмах… Мы даже не испугались, только удивились. А по всей школе стрельба началась, топот, крики… Ну, нас начали наружу выгонять, вещи прямо из рук вырывали. Я рыпнулся было сестру искать, мне не дали… На улице делить стали. Сначала таджиков от русских отделили, нас сразу под стену посадили, вместе с учителями. Те тоже ни фига не понимали — человек сорок нас набралось… Потом самих таджиков тоже разделили, одних домой отпустили, а других куда-то угнали. Этих, с оружием, человек двадцать было… А по всему городу тоже стрельба, крики, дым какой-то… Они начали женщин хватать. И девчонок, всех… Хватают и в школу тащат… Тут сумятица началась, коекто, помоему, удрать успел… я бы тоже успел, но я за Нинкой бросился, а меня ботинком в грудь. Понимаешь, меня до этого взрослые никогда не били… Я поднимаюсь, вижу — двое становятся с пулемётами, с пэкаэмами… Я опять ни фига не понял, а один парень из старшего класса, Димка Данильченко, меня так за руку поднял и себе за спину… А потом только — тататата… И темно.

Олег бросил окурок под ногу, раздавил его. Закурил снова. Генка слушал, смотрел, как над водой толчётся мошкара.

— Я в себя вечером пришёл. На мне Димка лежал, поперёк, а я сам на одного первоклашку упал, я даже не помню, как его звали. Ему прямо в голову попали, меня всего с обеих сторон забрызгало… А задело только в левую ногу, в бедро, навылет. Кроссовки эти гады с меня сняли, они вообще всё со всех поснимали, что чистое осталось. Дикари, не как немцы, раздеваться не заставили… Я вылез… Мухи кругом, просто занавесом вьются, в рот лезут, в глаза… Знаешь, что интересно — мне ни больно, ни страшно не было… Я сразу в школу пошёл. Ну и в пятом классе… Там все лежали, девчонки, учительницы… где-то десяток Они их изнасиловали, а потом каждой между ног вбили заточенную ножку от стола. Нинка тоже там была. Мёртвая, конечно… Я назад. Начал ребят ворочать, гляжу — а двое ещё живы. Федька Панкратьев, ему тогда девять лет было, и Лёшка Кравцов, старший брат Тониды, он в параллельном учился. Федька просто сознание потерял, когда его с ног сшибли, ну и тоже перепачкало его всего. А Лёшка в живот пулю получил… Ну, мы его поволокли коекак, дождались, когда стемнеет… Если бы мы домой пошли, нам бы точно кранты. Да как надоумил кто-то — начали на базу пробираться, к вертолётчикам. Чудо, что добрались. По дороге видели, как наших, русских, человек десять, к железной ограде цепями приковали, облили бензином и подожгли, а сами вокруг молились… Это как в аду было. А на базе наших — полно… И прямо чудо — мать с Денисом там, и Кравцовы, и Панкратьевы… Их дядя Женя, отец Лёшки и Тоньки, спас. Он на КаМАЗе прямо к дому подскочил, все в кузов из окон послезали, и он прямо через толпу… А мой отец так где-то и пропал… Я вот сейчас когда этих гадов вижу, я каждый раз думаю — может, вот этот нас расстреливал. Или Нинку… он. А сейчас тут угнездился, от наших милостей питается и хочет, чтобы я к нему, как к человеку… Я понимаю, что это фигня. Те почти все сами погибли во время войны… Ну а вдруг? Меня аж трясёт… Раньше, когда пацаном был, вообще спать не мог. Не от страха, мне всё снилось — я их всех нахожу и разными способами… да чтоб подольше помучились… Сдуру в области в церковь пошёл, мне тогда лет шестнадцать было… Священнику говорю — так и так… А мне этот хряк в рясе — молись, сын мой, и прощай врагам нашим… Я ему в глаза харкнул и ушёл…  — Олег засмеялся нехорошим смехом.  — Зато во вторую чеченскую я оторвался, меня призвали как раз, я и говорю: давайте меня в Чечню, там толькотолько война началась. Духи — они везде духи. Мы с Лёшкой вместе в спецназ ВДВ пробились. Ну, мы им дали… Где проходили — никого не оставалось. Офицеры — во такие мужики были, спецом ребят вроде меня подбирали, и казаков ещё. Там я и за Нинку, и за отца, и за ребят из школы, и за учителей наших… И веришь? После армии мне эти сны сниться перестали. Наши успокоились, значит, что я за них отомстил… Я тогда и в язычеството пошёл.